— Да.

— Вы верите, что он желал вам добра?

Учитель переглянулся с женой и ответил, потупясь:

— Да.

— Так положитесь на его мудрость и доброту. Поверьте в то, что, решив направить вас сюда, он подумал обо всех жизнях, даже самой маленькой. И давайте начнем, хотя должен вас предупредить, что ребенок, возможно, не подаст признаков жизни прямо сейчас. Как бы тяжело вам ни было, придется дождаться зари.

Учитель помог жене раздеться, уложил ее на операционный стол, поддерживая за голову, чтобы трубка не выскочила из горла, и уселся на табурет. Хирург приступил к осмотру.

По округлившемуся животу женщины змеились растяжки, свидетельствующие о долгих месяцах, когда она вынашивала плод, который, пока она была жива, был одной плотью с ней и умер с ее последним вздохом. Единственный из всей семьи, кто вернется с того света целехоньким. Обойдется без лекарств и операций, лишь бы ему даровали жизнь. И будет бороться со смертью, как обычный младенец, явившийся на свет из материнской утробы.

Хирург принялся пальпировать живот беременной. Плод лежал головой вниз, как и предполагалось. В левой части матки там и сям прощупывались бугорки — ручки, ножки, коленки, — а в правой — аккуратный твердый изгиб спинки. Всё на месте. Хирург обрил женщине верхнюю часть лобка, обработал кожу, с обоих боков подложил валики из ткани.

Последний раз кесарево сечение он проводил много лет назад и сейчас пытался вспомнить, как это делается. В принципе, ничего сложного тут не было. Аккуратный горизонтальный разрез, дюймов шести в длину, в нижней части живота. Он рассек кожу, соединительную ткань, жировой слой, фасцию, покрывающую вертикальную мышцу посередине живота, развел в стороны две полосы мышцы. Еще несколько движений скальпелем, и он отделил мочевой пузырь и складку брюшины от нижней части матки.

— Наденьте перчатки. И возьмите чистую простыню. Только больше ничего не трогайте: все стерильно.

Учитель сделал, как велено, и хирург занес скальпель над маткой. Лезвие без труда вошло в рыхлую мышцу, оставляя чистый бескровный разрез. Сагиб уже привык к тому, что кровь у мертвецов не течет. И слава богу, что хотя бы не приходится то и дело тампонировать и отсасывать кровь, ставить зажим на сосуды.

Он нащупал круглый твердый череп плода, покрытый мягкими влажными волосками. Растянул края разреза, как на иллюстрациях в старых учебниках.

— Пора, — сказал он, обращаясь скорее к самому себе, чем к кому-то другому, запустил правую руку в матку, взял плод за череп и потянул.

Хлынула околоплодная жидкость, в которой младенец плавал даже в таком неестественном состоянии, и показалась головка. Лежащая на столе женщина вскрикнула, но не от боли — хирург понял это по ее глазам. Обеими руками он взялся за шейку ребенка и потянул на себя. Младенец не шелохнулся: казалось, он застрял. Хирург дернул — сперва легко, потом сильнее, но пальцы его были слишком слабы, вдобавок он боялся повредить тонкую шейку младенца. Что, если рассвет застанет его в таком вот положении? Мать и дитя дружно закричат, одна голова выше, другая ниже, двуглавое орущее чудовище в струях крови. Уставшие пальцы его соскальзывали; он ухватился крепче, согнул руку в локте:

— Ну давай, не упрямься, — сказал сагиб.

Наконец, когда силы уже почти оставили его, плод вдруг подался, плечики проскользнули в разрез, и младенец так проворно выскочил из матки, что хирург еле успел его подхватить. Остатки околоплодной жидкости промочили простыни, брызнули на халат хирурга, и в операционной едко запахло утробой. Сагиб зажал и перерезал пуповину, с концов которой, как он и ожидал, не пролилось ни капли крови.

Кожа у ребенка была голубоватая, но, в отличие от родителей, он не казался выходцем с того света. Ручки и ножки с тоненькими пальчиками, точеное личико, словно вырезанное рукой мастера, поднаторевшего в этом ремесле благодаря бесчисленным повторениям. Но, как и боялся хирург, лежавший у него на ладонях ребенок не шевелился. Ручки и ножки бессильно висели, глаза и брови не шевелились, ротик замер в зевке, и в горле скопилась жидкость, откашлять которую малыш и не пытался. В любую другую ночь все эти признаки значили бы лишь одно, поскольку земные законы не допускают воскрешения мертвых. Но сегодня все было иначе: смерть становилась предтечей жизни, предвестием дыхания и кровотока. Кто мог знать наверняка? Как ни собирался хирург с духом перед этой минутой, при виде мертворожденного на глазах его навернулись слезы. Отсосать скопившиеся в горле ребенка околоплодные воды было нечем, и сагиб перевернул малыша вверх ногами, похлопал по попке, чтобы из ротика вышла жидкость. Потом вытер ребенка и передал отцу.

Учитель принял обмякшее тельце в шершавой зеленой простыне и поднес младенца к лицу жены.

— Это девочка, — сказал он. Оба глядели сокрушенно, словно сам облик смерти пугал их не менее, чем сама смерть. Наверное, по-своему они были правы, поскольку теперь хирург понимал: никто не в силах обещать чудес ни на том, ни на этом свете, разве что в очень редких случаях, и признаки смерти не проступают без веской на то причины. Мертвецы обнимали, целовали синюшного младенца и, кажется, молились, хоть и непонятно, кому — то ли мудрому и милосердному богу, то ли мудрому и милосердному его чиновнику.

Хирург уже не помнил, когда молился в последний раз. Когда всю жизнь провел без молитвы, не так-то просто подобрать слова. Он неслышно пробормотал: надеюсь, малыш не мертв, а просто еще не родился, но с зарей в нем потечет кровь, утренний воздух наполнит легкие, и ребенок издаст свой первый крик. Одной рукой учитель прижимал к себе невесомое тельце дочери, а другой гладил по щеке жену, и кто знает, за кого он тревожился больше, за первую или за вторую.