Книги

Невыдуманный Пастернак. Памятные встречи (сборник)

22
18
20
22
24
26
28
30

У нас в доме висит картина «Лейка» (1938 год), подаренная Петром Петровичем Кончаловским.

– У меня и то нет ничего подобного, – говорила Наташа, его дочь.

С Наташей я познакомилась в мастерской у Кончаловских, где они работали и жили: Ольга Васильевна, Петр Петрович, Михаил Петрович и Катенька, Наташина дочь. Я оглядывала этот волшебный мир: среди громадной комнаты – громадный рояль, громадный стол-сороконожка, кругом картины, всюду – очень высоко и чуть ниже по стенам, на полу, лежа, стоя, шпалерами. На окнах палитры, краски и кисти. И запахи! Запах кофе, окороков, смородинной водки. И смех. Очаровательно, как-то по-девичьи, засмеялась Ольга Васильевна; Петр Петрович, как-то длинно, как бы сдерживаясь; громко захохотал Михаил Петрович. А Наташа тогда все никак не могла застегнуть пряжку и – улыбалась. Она и теперь, продолжая улыбаться своим мыслям, никак не может справиться с пряжкой уже в Третьяковской галерее – на известном портрете.

Петр Петрович работал с утра до ночи, даже когда не писал – он на всех смотрел, видя их уже им написанными. Эта его одержимость увлекала и подчиняла близких.

Пел Петр Петрович как профессиональный певец. Пел с Неждановой в мастерской дуэты из опер, аккомпанировали Ольга Васильевна или Голованов.

Ольга Васильевна очень ревностно следила, куда уходили из дома картины Кончаловского. А «Лейку» разрешила подарить, пояснив: «Борис Николаевич – единственный человек, который никогда не сказал в мастерской художника ни одной глупости».

Осенью, когда они возвращались в Москву из своего загородного дома, Борис Николаевич был зван в мастерскую, где Петр Петрович показывал ему все, что было написано за время, пока они не виделись. Сначала ставились картины, уже натянутые на подрамники, потом, когда Борис Николаевич просил еще и еще, холсты клались на пол, друг на друга, что обычно делал Миша. Они с Борисом Николаевичем – однолетки и познакомились еще мальчишками, встречаясь в Московском зоопарке. Петр Петрович посмеивался, Ольга Васильевна величественно молчала. Она говорила редко о живописи, но метко, Ливанову она верила. Миша все делал одновременно – показывал картины, варил прекрасный кофе, разливал красное вино. Пахло свежей краской, и атмосфера искусства, любви, согласия, единомыслия этой семьи делала вас счастливыми.

Когда не было уже Петра Петровича на свете, Ольга Васильевна приехала, мы были вдвоем. Я ей рассказала, что слышала от Петра Петровича:

– Я начинаю композицию. Мне самому все очень нравится, особенно правый угол. Приходит Оля, смотрит: «Знаешь, Петечка, вот это, в правом углу, убери, а остальное хорошо». Я с ума схожу, сейчас, думаю, спущу ее с лестницы… Проходит время, я что-то не могу понять… А!! В правом углу этого совсем не нужно!

Ольга Васильевна сказала:

– Запишите это и положите в свой стол… – и тут же рассказала:

– Мы всегда, побывав в гостях, возвращались пешком. Как-то, выпив больше, чем обычно, Петр Петрович шел со мной рядом, время от времени останавливался, поднимал кулак вверх и говорил: «Я тебе покажу!». Прожив с ним пятьдесят лет, я думала, что он поступает так, как я советую, потому что согласен со мной, а оказалось – «Я тебе покажу!!!».

Записанное я много лет спустя прочла Наталье Петровне. Она сказала:

– Узнаю родителей. Таково уж было их единственное в своем роде супружество – счастливое.

В 1938 году началась работа над «Горем от ума», а перед премьерой 24 апреля 1938 года Борис Николаевич заболел. У него был приступ гнойного аппендицита. Была долгая и страшная операция: дежурный хирург ткнул в набухший, воспаленный отросток – и проткнул. Гной разлился по брюшине. Утром – консилиум. После консилиума доктор Спасокукоцкий позвал меня в кабинет: «Перитонит. Надежды мало. Я обязан вас предупредить. Можете оставаться возле него».

Борис Николаевич терял сознание, забывался. Брюшина была открыта– после консилиума ему ее расшили. Сестры все время меняли тампоны. Он ничего не ел. Пить было нельзя, только смачивали губы. В открытую рану из кувшина наливали мазь Вишневского. Сестры сменялись, не оставляя его ни на минуту. Мне разрешалось быть возле него с 8-ми утра до 10-ти вечера. Рана не заживала. Очкин[35] сделал вторую операцию. Электрическим ножом. Зашили. Борис Николаевич стал выплевывать сгустки крови. И вновь Спасокукоцкий сказал мне, что я должна быть готова к худшему: сгусток может попасть на клапан сердца. Швы опять сняли.

К этому времени относится письмо Станиславского, пришедшее в больницу. Станиславский написал его за два месяца до своей кончины.

«Милый, дорогой Борис Николаевич!

Я давно собираюсь написать Вам это письмо, во-первых, для того, чтобы развлечь Вас, а во-вторых, чтобы поддержать Ваше терпение, от которого зависит Ваше выздоровление и дальнейшая жизнь, не только человека, но и артиста.

Мои добрые намерения совпали со многими злыми препятствиями: во-первых, я, не став еще настоящим писателем, подающим надежды, получил уже профессиональную писательскую болезнь, болезнь руки, лишающую меня возможности владеть пером. Приходится утруждать других и диктовать письмо, что я сейчас и делаю, но, когда ко мне приходит вдохновение, то нет поблизости того, кто любезно хочет помочь писанием, а когда это лицо свободно, то я бываю занят. Теперь у меня особенно много работы, так как в школе-студии проходят годовые зачеты и экзамены. Просмотр их меня очень утомляет, тем не менее, зачеты по актерскому мастерству прошли хорошо: “Три сестры”, “Вишневый сад”, “Дети Ванюшина” и опера “Виндзорские проказницы”. Остается просмотреть: сцены из “Гамлета”, сцены из “Ромео и Джульетты”, всю оперу “Чио-Чио-Сан” в нескольких составах, оперу “Иоланта” и много этюдов. Так утомишься за день, что к вечеру раскиснешь и не можешь заставить себя взяться за перо.