«Дорогой Борис,

верный мой дружище!

Поздравляю тебя с 40-летним юбилеем МХАТа.

Объяснять мою любовь к этому театру вряд ли тебе стоит, ты отлично знаешь это и без лишних слов. Но в эти дни мне хочется написать тебе как самому близкому и дорогому актеру и мастеру из всей этой замечательной плеяды. В театре нам удалось пока еще мало работать с тобой, вся наша работа впереди, и то, что мы с тобой сделали над “12 молодцами из табакерки”, уже указывает нам дальнейшую и хорошую дорогу. Полагаю, что к 50-летию МХАТа мы, убеленные сединами, с трясущимися коленями и поджилками, будем есть на юбилее заливного поросенка, пить рябиновую и вспоминать, вспоминать, и плакать, плакать… старики всегда на юбилеях плачут, как будто в струях слез плывут обратно к славному прошлому. А стариком ты будешь прелестным. Я – тоже, – если жена не испортит.

Переехали мы с дачи в Москву. Вышеозначенное учреждение за три года жизни там нам чрезвычайно надоело, хотя осень была так красива и пламенна, как будто хотела нас там удержать. Так вот, в этих местах, – опять-таки осень удержать хотела, что ли, – вдруг позавчера, гуляючи, увидел я вылетающий из осинника выводок тетеревов. Шесть штук. Сердце охотника, стреляющего изредка по воронам, встрепенулось. Я охнул. Но ружья не было. Собака бежит за тетеревами. Я грущу. И придя домой, я, чтобы мысленно убить эту дичь, написал рассказ, – после чего и уехал в Москву… Кома[38] у нас выздоровел, и уже ходит не на костылях, а свободными ногами, возбуждая всеобщее удивление, так что Кончаловский решил его даже написать, чему, надо сказать, мальчик очень рад. Боюсь, судя по честолюбию, не вышло б из него “артистической натуры”, впрочем – на все бог.

Сам я пребываю в легком волнении: в ноябре у меня две, даже три премьеры. Первая – это “Голуби мира”, пере-пере-переделанная пьеса, которая будет показана в Театре Красной Армии; вторая – картина “Амангельды” и третья – начал печататься роман-хроника “Пархоменко”. Премьера – это вроде перехода через реку во время полноводья, а когда надо переходить сразу через три реки, да еще разнообразных и по температуре, и по бурливости, то ты знаешь мое состояние. Для успокоения души читаю Чехова. Там много мечтаний – и это помогает. Изредка, как вот, например, сейчас за машинкой, беру табачок из жестяной коробочки, набиваю трубочку и закуриваю… Закурил. Отложил спички. Продолжаю.

Страсть хочется написать современную пьесу, московскую… с небольшим количеством действующих лиц, с коллизиями, резкими и упругими. Кое-что в голове есть, вернее, в голове много, надо только – а это самое трудное – уложить все множество наблюдений в стройное целое. Наша чрезвычайно сложная и богатая событиями жизнь часто мешает художнику, хочется охватить многое, и оттого часто события рассекаются на куски, а в искусстве надо быть сухим, коротким, цельным. Для современного художника это едва ли не самая главная опасность, потому что все остальное легко преодолимо. Все же думаю, что за зиму накропаю кое-что драматургическое: о молодом человеке наших дней. Кто он таков, и каков он – не тогда, когда свершает подвиг или готовится к нему, а когда свершил. Что он думает о своих обязанностях и о том счастье, которое к нему пришло. Как он с ним управится. Не потеряет ли это счастье. И кто заботится о нем, о счастье этого молодого человека. И как заботится. Кого он зовет к себе на помощь.

Извини за путаные мысли. Это размышления у “парадного подъезда” искусства. Они тебе знакомы и, надеюсь, милы, потому что бывают часто весьма обольстительны. Для меня самое главное и обязательное в нашем искусстве – придумывать, а не водить рукой по бумаге, потому что как ни старайся, а бумага все же остается бумагой, то есть малоподвижным веществом с труднопонятными знаками…

Целую крепко, желаю скорее встать, пожать руку доктору и выйти на асфальт.

Всеволод