Геккерен хотя и был уверен в своих верных сановных сообщниках, но, как дипломат, действовал осторожно, каждый раз под каким-либо предлогом вылавливая под руку нужное лицо.
– Дорогой граф, – отводил он Бенкендорфа, – пойдемте в кабинет, я покажу вам новую редкость. Замечательная вещь по красоте и изяществу! Шедевр скульптуры! Мечта!
В кабинете барон показывал Бенкендорфу голого мальчика, искусно выточенного из слоновой кости.
– Дорогой граф, дело, разумеется, не в этой очаровательной фигурке, а в том, что мы должны с вами сыграть отличную партию в шашки…
– В шашки? – хохотал Бенкендорф. – Это очень, очень остроумно, дорогой барон. Надеюсь, что мы покажем себя отменными игроками. Мне весь ваш план игры рассказала графиня Нессельроде. Одобряю, жму вашу сиятельную руку. Завтра я буду говорить об этом государю. Воображаю его восторг. Государь ужасно любит подобные интрижки. А Пушкин ему так надоел, что император положительно не знает, когда наконец он избавится от этого опасного шалопая, с которым ему и всем нам так много приходится возиться и терпеть неприятности. Сплошной ужас. Надежды на исправление этого шалопая нет никакой, – он ведет себя как последний оборванец. Кстати, он совершенно запутался в долгах.
– Какая возмутительная наглость! – закуривал сигару барон, предлагая другую графу. – Впрочем, все это к лучшему… О, это к лучшему!
– Вообразите, барон, у Пушкина набралось долгов до шестидесяти тысяч!
– Теперь ему конец, – радовался барон, – конец! Петля!
– Пушкин в отчаянии обратился ко мне, – смеялся Бенкендорф с досадой, – пришлось дать… Ничего, друг, не сделаешь. Государь имел некоторую слабость увлечься Пушкиной и потому, и вообще из политических соображений, приказал дать ему из казны тридцать тысяч в долг, чтобы вычитать все жалованье впредь до погашения. Каково?
– Я держу пари, – заверил барон, – что этот камер-юнкер удавится, если мы к его долгам прибавим свой священный долг…
Сановники расхохотались.
Барон хлопал себя по лбу, сверкая бриллиантовым перстнем:
– Этому забияке и в голову не придет, что у него могут отнять красотку, и останется он лишь с долгами в шестьдесят тысяч! Вы, граф, представьте эту картину! Ведь какое наслаждение подумать, как этот негодяй потянется с веревкой к потолку.
Музыка гремела мазурку.
В первой паре танцевали Наташа и Дантес.
Бал к двум часам ночи развернулся во всю угарную ширь. Душно, жарко, пьяно. Пахло потом, помадой и пудрой.
Дамы жеманно обмахивались большими веерами, будто собственными пушистыми хвостами.
Влюбленными глазами из-за дверной тяжелой гардины смотрела Екатерина Гончарова на Дантеса, танцевавшего с Наташей.
Дантес казался ей самим богом в кавалергардской форме. И она складывала ему просительные молитвы в своем сердечном млении, нашептывая про себя пронизывающие слова любви, а в похолодевших от затаенной страсти руках, как молитвенник, свято держала голубой конвертик с письмом признания…
Вот уже который раз, может быть десятый, она приносит на балы, в салоны, где только бывает Дантес, этот голубой конвертик, но не решается передать.