– Вы правы, друг мой Анна Петровна… Я тоже не верю себе, что я далеко не михайловский, не деревенский… не прежний тот, кто так буйно рвался к свободе, чтобы, как теперь, кончить вот так… А вы… Вы та же, неизменная прелесть.

В этот момент вошла Наташа с Дантесом и, увидав мужа с дамой, нарочно, преувеличенно-любезно и громко начала говорить со своим кавалером:

– Ах, мне так хорошо с вами… вы бесконечно остроумны…

Пушкин вздрогнул, оглянулся…

Наташа с Дантесом скрылись.

Анна Петровна с удивлением смотрела на встревоженного приятеля.

– Успокойтесь, друг. Право же, не надо быть таким ревнивцем. Ах, это все так ново для меня…

– Ново и для меня, – нервной рукой проводил поэт по своим каштановым кудрям. – Жена говорит этому щеголю какие-то любезности, а он может вообразить черт знает что… Она должна знать цену своим любезностям… Ведь они только сегодня познакомились… Все это глупо и досадно… Она должна помнить, что она – Пушкина… Лишь этого я хочу…

– В обществе много говорят о Дантесе, – улыбалась Анна Петровна, – но все это крайне неприлично, и сам он мне не нравится. В большинстве случаев такие красавцы глупы и неопрятны… Но наши светские дамы в этом не очень понимают. Дантес им, поверьте, более по вкусу, чем Пушкин…

– О, еще бы! – не удивился поэт.

Прибежала Александра Гончарова:

– Александр Сергеевич, простите. Наташеньке нездоровится. Мы собираемся домой.

– Я сию минуту, – поднялся Пушкин. – Анна Петровна, друг мой милый, приношу вам глубокие извинения. Надеюсь, мы еще встретимся и вспомним о Михайловском, куда я так стремлюсь и сейчас, о лучших и чудных мгновениях… Не правда ли? Ведь вы еще останетесь в Петербурге?

– Нет, я здесь проездом, – с сожалением вздохнула Анна Петровна, – но я также надеюсь, что мы свидимся. А на прощанье мне хотелось бы услышать от вас: вы счастливы?

Пушкин задумался.

– У меня никогда не было полного, настоящего счастья и не будет… Но в любви – мое утешение, моя последняя отрада… Все остальное против меня… Вечно я в плену чужой жизни, чужого общества, в плену постоянных преследований и себе никак не принадлежу… Простите и прощайте.

Дома, когда все легли спать, Наташа заплакала.

Пушкин углубился в кресло, поджав под себя левую ногу, и молчал.

С момента отъезда с бала до этой минуты длилось напряженное ожидание объяснения. Это была первая туча размолвки: каждый считал себя правым.

Страдало самолюбие обоих.