– Да, да, – тяжело вздохнул Пушкин, – вспоминаю эту песню. Ты оказался прав. Я и впрямь переменился. Признаюсь, что изменился я, остепенел, смирился, из волка собакой стал… Но, погоди, друг, во мне еще жив михайловский Пушкин, и, пока нет жены, я, пожалуй, готов выкинуть какую-нибудь штуку. Так жить дальше невозможно… нет, невозможно…
– За невозможное! – чокнулся приятель.
– За решительность, черт подери!
На следующий день Соболевский уехал в Москву, взяв от друга целый ряд поручений и деловое письмо к Нащокину.
Поэт ушел в хлопоты по печатанью «Пугачева» и много писал писем Наташе, несносно скучая.
Неустанный глаз Бенкендорфа по-прежнему следил за каждым шагом поэта. Полиция вскрывала письма Пушкина к супруге и в одном из них нашла желанную добычу: муж в насмешливом тоне писал жене о забавно-слезливой сцене присяги наследника престола, от присутствия на которой он отстранился, рапортуясь больным. К счастью, зловредное письмо неугомонного поэта было показано Жуковскому – и он едва сумел отвести неприятность.
Эта полицейская мерзость, нагло плевавшая в душу интимной переписки поэта, общая беспощадная закабаленность жизни, сплошное нервное напряжение, беспрерывная возня с долгами и обязательствами, черные мысли о разорении, о необеспеченности семьи и, наконец, недавний разговор с Соболевским – все это разом сгустилось, нависло грозовыми тучами.
Захотелось разрядиться громом протеста, поднять бурю натиска воли, судорожно сбросить ярмо невыносимого положения, взлететь на широкий простор полей и лугов, миновать заколдованный круг… Теперь же – пока не поздно, пока один, пока жена далеко…
И Пушкин решил, ни с кем не советуясь, чтобы никто не помешал освободиться от жизни в столице, уехать навсегда в родную деревню, к желанному покою.
К черту прежде всего глупейшую службу! И он подал категорическую просьбу о полной отставке.
Первые часы решительного шага были часами чудеснейшего праздника.
Царь дал сухое, суровое согласие, но запретил Пушкину заниматься в архивах, которым так много было отдано труда. Поэт, забившись в угол кабинета, думал, что делать дальше… как быть…
Звонок в передней заставил вздрогнуть. Встревоженный, обозленный, вбежал Жуковский с криком:
– Уму непостижимо, братец мой, что ты придумал! Какое безумие охватило твою голову! Ужасное решение! Я совершенно поражен, потрясен! Возмущен до глубины любящего тебя сердца! Что стало с тобой? Ха-ха, в полную отставку! Это при твоих-то долгах? Безумец, ты просишься в нищие! А семья? А честь? А благодарность? Все забыл, на все плюнул! Хочу в полную отставку – получай! Государь смущен твоей черной неблагодарностью. Мне стыдно ему показать глаза! Что я скажу: мой друг Пушкин сошел с ума, ваше величество? Что другое я скажу ему? Ну, знай, я могу извинить тебе любое вольнодумство, я привык к ним и много раз понимал тебя, но неблагодарности твоей понять не могу и простить не могу. Это, брат, выше моих сил, видит Бог. О, как можно быть неблагодарным государю, не понимаю! Еще только на днях император говорил мне, что никому на свете он не простил бы такого зловредного письма, как твое к Наталье Николаевне. Но Пушкину, говорит он, простить можно. Это ли не милость к твоей личности? И вдруг – полная отставка! Не угодно ли! Кто бы мог ожидать от благороднейшего, честнейшего Пушкина такой отвратительной неблагодарности! И за что? За что? За целый ряд высочайших милостей, тебе оказанных? Я-то радовался, я-то хлопотал за тебя, я-то говорил о тебе монарху с умилением о твоем гении, гордился славой твоей на всю Россию, жизнь готов был положить за тебя в преклонении. А ты вдруг решился на такой безумный шаг! С какой стати? – не понимаю. Да, наверно, и сам ты не понимаешь своей опрометчивости. Опомнись. Что с тобой?
Пушкин измученно-тихо смотрел на друга.
– Я так устал от всего… так безмерно устал… Скучно и тяжело мне жить, пойми… В тревоге и в суете здешней закружился безнадежно, глупо… Кругом долги, как камни на шее… Полиция подглядывает, подслушивает… противно… Не могу больше… Перемена жизни необходима, пока не поздно… Хочется вырваться, уехать в деревню навсегда, пойми… Теряюсь… не знаю, что делать… Тоска…
– Что делать? – настойчиво внушал Жуковский. – Немедленно взять свою просьбу об отставке обратно. Немедленно! Иначе она получит дальнейший ход и будет поздно. Сейчас же напиши Бенкендорфу о своей опрометчивости и необдуманности откровенно. Это успокоит гнев государя. Торопись. Я всегда от любви своей желал тебе добра. Слушай меня: гнев императора может кончиться для тебя новым, худшим наказанием, новой унизительной ссылкой. Впереди – нищета. А у тебя прелестная жена и дети. И если это несчастье случится, на меня больше не рассчитывай. Я буду бессилен помочь. Прощай…
Пушкин взял свою просьбу об отставке обратно. Затуманился. Но вот пришло письмо от Наташи, и злой туман понемногу спал под солнцем любви.
Жена писала: