В гостиную вошли три сестры, в трех одинаковых светло-голубых (любимый цвет царя) атласных платьях.

Сестры были одной рослой высокости и стройности, но значительно уступали красоте своей младшей сестры – Натальи, только издали напоминая схожесть с ней общими чертами лиц.

К тому же, будучи старыми девами, Екатерина и Александра несли на своих лицах заметный отпечаток обиженных судьбой, а Наташа, при своем блестящем внешнем превосходстве, сияла откровенным счастьем переполненного довольства. Тем более теперь, когда она действительно достигла вершины расцвета внешнего совершенства.

Представленный Полетикой сестрам, Дантес самоуверенно-покоряюще взирал на редкую красавицу Наташу. Екатерина, в свою очередь, жадно-ошеломленно впилась в красавца кавалергарда, сразу, навсегда ослепившего ее щегольской наружностью.

В танцевальном зале раздались звуки оркестра.

Дантес пригласил Наташу.

Все, кроме Пушкина, двинулись в зал.

Пушкин пошел отыскивать Вяземского, чтобы сказать ему о своем беспрерывном душевном беспокойстве, которое он всячески скрывал, как всегда, от Наташи, не желая омрачать ее жизненного праздника, не желая закутывать любимую в черную шаль действительности.

Грустными, отвлеченными глазами он искал друга и, когда увидел, даже не узнал его сразу, смутился.

Вяземский улыбнулся:

– У тебя, душа, теперь три жены, а ты бродишь Каином. Я бы на твоем месте в три раза был счастливее. Брось хандрить. Пойдем в карточную.

– А я вот в три раза несчастливее, – жаловался поэт, – поэтому жестоко ругаю Жуковского, что послушался его угроз и не ушел вовремя в полную отставку. Еще пуще ругаю за это себя. Жизнь становится хуже каторги. На шее вся семья, да родители, да брат с сестрой, да еще приехали сестры Наташи. Одних долгов пятьдесят тысяч рублей. Рассчитывал на «Пугачева», а книга никак не покупается. Безумная тоска… Что дальше? Банкротство, позор. Эх, право, зря я послушался Жуковского… каюсь…

– Жуковский был совершенно справедлив, – утверждал Вяземский, – и ты очень умно поступил, что его послушался. Твоя нравственная обязанность была остаться благодарным государю.

– Государю? – удивился Пушкин новым словам Вяземского. – Быть благодарным государю? За что? За камер-юнкерство? За волокитство за женой? За полицейский надзор? За Бенкендорфа? За цензуру «Медного всадника»? За каторжную эту жизнь? За сосланных в Сибирь? За то, что того и гляди сошлют и меня? Да ты, друг Вяземский, с ума сошел. Не верю словам твоим. Давно ли ты сам ругал меня за патриотические глупые стихи. А теперь что?

– Теперь, – признался Вяземский, – я пересмотрел свои прежние, незрелые политические убеждения и…

– Жуковский? – с болью покачал головой Пушкин, тяжело, безысходно вздохнув.

– Если хочешь – да. Но это, конечно, официально…

Пушкин помрачнел:

– Уж если так говорит Вяземский, то что же остается другим?.. Впрочем, это твое личное дело… Идем в карточную.

В дверях карточной кто-то из проходящих бросил фразу, не заметив поэта: