– Кто это?

Взволнованный, вбежал Жуковский:

– Александр Сергеевич, что ты, прелесть моя, выделываешь? Государь крайне недоволен, даже рассердился на тебя: ты не был в придворной церкви у обедни. Это невозможно! Государь заметил и сказал, что если вам, камер-юнкерам, трудно исполнять свои обязанности, то он найдет средство вас от них избавить.

– Да что мы, черт подери, – возмущался Пушкин, – институтки, что ли!

– Милый друг, успокойся, – наставлял Жуковский, недовольно поглядывая на ушедшего в разборку книг Соболевского, которого он не любил за вольнодумное влияние на общего друга, – пойми, надо же быть хоть немного благодарным императору за его прекрасное к тебе расположение и искреннее, отеческое участие. Необходимо принести извинения государю и обещать впредь быть исправным камер-юнкером, если хочешь себе добра.

– Ну ладно, я извинюсь письмом, а ты давай садись в кресло. Я принесу вина.

– Нет, нет, – заторопился Жуковский, – я забежал на минутку. Мне надо ехать в Царское Село. Прощайте. Бегу. Некогда.

Жуковский убежал.

Соболевский в свою очередь не любил Жуковского за его придворное влияние на умонастроение и без того запутавшегося поэта. Но, зная, как Пушкин любит Жуковского еще с лицейских лет, не хотел говорить о дурном влиянии искреннего консерватора и только между прочим сказал:

– Жуковский – прекрасный человек, друг и поэт, но наивен до ребячества: он серьезно верит, что царь желает тебе добра. Какие благоглупости! Постная ерунда! Если бы это было в самом деле так, то что бы стоило царю дать тебе из казны просто тысяч сто за твои литературные заслуги перед Отечеством. Раздает же он эти сотни тысяч направо и налево разным дурацким сановникам. Удивительно, как это Жуковский не понимает, что царь и Бенкендорф – одно и то же лицо. И одинаково желают тебе не добра, а зла.

– Я Жуковского люблю тоже безотчетно, – улыбался поэт, закуривая трубку, – и не хочу его огорчать неблагодарностью. Его политических наивных убеждений не разделяю, но и не хочу из-за царей ссориться со своими литературными учителями. Это бесполезно и неприятно. Его, брат, не переубедишь. А цену царским милостям я знаю и без него. И вполне согласен с тобой, что царь от жандарма не ушел. Но, пойми, я живу в таких дьявольских условиях и в такое жестокое время, когда от меня требуется быть великим дипломатом, чтобы держаться на достойной высоте.

– Высота – опасная штука, – предупреждал дальновидный приятель, – смотри, друг, не сверни себе шею. Страшно за тебя.

– Не страшись, я себя знаю и постоять за себя сумею.

В кабинет вошла горничная:

– Обед готов. Пожалуйте к столу.

– А что у нас сегодня на обед? – интересовался любитель гастрономии Соболевский.

– Ботвинья, осетрина, бифштекс, – перечисляла горничная, провожая гостя и хозяина в столовую.

– Превосходное меню! – потирал довольно руки проголодавшийся гость перед заманчивым разнообразием стола.

Сели обедать. Хрустально прозвенели бокалы. Соболевский склонился к плечу поэта и запел вполголоса:

– Вспоминаешь?