Соболевский, в общем, широко радовался семейному счастью друга, но не совсем понимал загадочную роль Наташи, той Наташи, ради которой поэт жил и трудился и ради которой как-то бызвыходно вращался в заколдованном кругу большого света, внешнего, коварного, прожигающего жизнь и, главное, втянувшего поэта в неоплатные долги.

– О чем, друг, задумался ты? – спросил Пушкин, стоя на табурете перед раскрытыми объятиями книжного шкафа.

– Признаться, – говорил откровенно друг, перебирая книги, – я думаю о Наталье Николаевне…

– Я вот, – сознавался поэт, – никогда о ней не думаю, а просто безотчетно люблю ее. Поверь, она того стоит.

– Не обижайся, душа моя, – подступил Соболевский, – извини, но я не понимаю безотчетности… Как человеку практическому, мне безотчетность кажется пропастью… Пойми, ведь твоя безотчетная любовь может привести к полному банкротству.

– Ого! Я не из трусливых, – смеялся Пушкин, – вывернусь. Не пугай, как попугай.

– Если твоя жена – ребенок в делах, – ввязался приятель, – и не понимает своей обязанности быть твоей помощницей, то тебе, брат, непростительно не понимать, что жить так дальше нельзя, черт возьми, нельзя! Слышишь, Александр?

– Слышу, – откликнулся из шкафа поэт, – вот погоди немного, ворчун, и ты увидишь – я скоро заберусь жить с семьей в деревню. И тогда все пойдет по-хорошему. Об этом я мечтаю каждый день и час. А пока мне надо расквитаться с проклятыми долгами, а для этого необходимо мое присутствие на месте, в столице. Иначе ни черта не выйдет.

Соболевский зычно загоготал:

– Эх ты, финансист! Чистая беда! Да ведь пока ты будешь присутствовать в столице, то твои долги лишь как грибы после дождя вырастут. Ого, еще как вырастут. Вот приедет твоя безотчетная любовь, Наталья Николаевна, к зимнему сезону, и опять вы на радостях пуститесь в кружало дурацких балов. Что тогда? Окончательно обанкротишься. Разорение неминуемо…

– Это будет последняя зима, – уверял Пушкин, – даю тебе честное слово, что последняя. А там – до свидания, уеду в деревню и буду читать, наслаждаться, работать, охотиться на волков, травить дворян-соседей, заниматься хозяйством да поджидать в гости тебя и Нащокина…

– А жена что будет делать? – хитро улыбался приятель, раскусивший невероятную избалованность детски-беспечной, ослепленной блестящим успехом, вплоть до волокитства царя, тщеславной супруги поэта.

– Жена?.. У жены – дети, хозяйство, и, наконец, я буду читать ей книги и свои новые произведения…

– Но до сих пор, – перебил друг, – она мало, слишком мало, насколько я вижу, интересовалась твоими новыми произведениями и еще меньше читала вот эти книги… Почему же ты думаешь, что она возьмется за это в деревне? Не верю. Да она, брат, с ума сойдет от деревенской жизни: ее так потянет к выездам, балам и разным ухаживаниям, к которым она привыкла, как рыба к воде… Я, милый муж, не понимаю, как это умудряешься ты, ты – ревнивец, не ревновать жену, например, к волокитству царя и прочих ловеласов…

– Я, конечно, ревную, – сознался муж, – но, право же, все это выходит у нее так мило и безобидно, что ревновать серьезно нет причины. К тому же она сама мне всегда откровенно рассказывает о неудачных воздыхателях. Это благородно с ее стороны и не требует моих вмешательств. Не буду же я, в самом деле, ревновать ее к царю, который ограничивается пока одними армейскими комплиментами и высочайшими вздохами. Черт с ним, пускай повесничает. Зато это мне выгоднее. Иначе я не получил бы разрешения печатать «Пугачева» и не получил бы двадцати тысяч в долг из казны.

– И не получил бы камер-юнкера! – гоготал Соболевский. – Ну и расчет!

– Вот погоди, – обещал камер-юнкер, – скоро подам в полную отставку, и тогда вся эта ерунда кончится.

– И Наталья Николаевна, – язвил приятель, – с удовольствием поедет с тобой в деревню?

– Поедет, вот увидишь.

В передней звякнул звонок.