Пушкину не хотелось видеть и слышать людей и быть в суете города. Он добрался до кладбища, куда ходил иногда и прежде в часы безудержной тоски.

Последнее золото октябрьских листьев тихо осыпало заросшие могилы. Осенний закат вечным покоем утешал безвозвратно ушедших.

Задумчиво бродил Пушкин меж холмов с крестами, пока не нашел одну, засыпанную листьями, безымянную, старую, в стороне забытую могилу, на которую опустился.

Снял шляпу и положил рядом. В оранжевом воздухе закружился листочек и упал на задумавшуюся, склоненную спину. Грустной чередой струились мысли…

Здесь, в кладбищенской густой тишине, напоенной тайным смыслом человеческого тления, облаками воспоминаний по небу прошлого проплывали былые дни, былые времена…

Надо было правду найти в пройденной дороге бурной жизни, а все казалось неверным, ошибочным, обманчивым, случайным. Течением судьбинной реки личность разделялась на два берега, и нельзя было одну правду примирить с другой.

Явственность раздвоенности ощущалась резко и непримиримо: один, прежний, Пушкин не признавал другого, теперешнего. А сегодняшний глумился над вчерашним, упрекая прежнего в малодушии и тщетности вольнодумства, – в этих детских порывах к мечтам о свободе.

Теперь поэт сознавал себя действительно переменившимся, другим, далеко ушедшим от себя первого, молодого, мятущегося. Пусть перемена не принесла счастья, но возврат к себе прежнему стал невозможен, немыслим, чужд и даже страшен.

Жизнь не любит возврата. И нет сил, чтобы разорвать железные кандалы общих условий, и нет впереди обещающих надежд.

Разочарование за разочарованием, как листья осенние, осыпались с дерева минувшего и ложились на могилы несбывшихся мечтаний.

Что осталось?

Любовь…

Но и эта бессмертная любовь обратилась в уродство и легла тяжким бременем на судьбу. Любимая не смогла дать полноты желанного ответа, как не смогла постичь и оценить глубины могучих, неизбывных чувств.

В одиночестве, будто на острове, прожила, протосковала эта любовь к Наташе и затаилась в своей неразгаданности.

И разве виновна любимая, если взамен не могла дать больше того, что содержала в себе? Разве ее вина, если хотелось видеть в ней существо совершенства, от которого Наташа была далека?

Что осталось?

Труд, слава…

Но для литературного труда необходим счастливый покой и тишина деревни, а покоя не стало, отъезд в деревню откладывался, отстранялся Наташей и сплетением густых сетей столичной жизни: десятки тысяч долгов, неудачные предприятия, обязательства, имущественное состояние, служба, недоразумения с властью, общая запутанность дел.

К тому же нельзя бросить новое предприятие – журнал «Современник», обещающий дать некоторую помощь и поддержать падающую славу.

О, слава! Давно ли жадно ловилось каждое слово нового произведения? А вот вышел «Пугачев» – и книга никак не продается, а враги пишут, что эта вещь – непристойная, крамольная, слабая, бледная.