Присутствие в Сантене этой ветви семьи должно было значительно облегчить вхождение Джулио Чезаре в здешнюю среду, хотя у нас есть только одно конкретное доказательство их сотрудничества. Поколение семейства Кьеза ди Убертино, которое справляло свадьбы в 1650‐е гг., двумя браками было связано с родом Вароне — имущими крестьянами, но точно не из самых богатых. Именно один из Вароне, Ладзарино ди Антонио, супруг одной из Кьеза, вместе с сестрами Марией и Лоренциной (первая из них, в свою очередь, была замужем за одним из братьев Кьеза) жертвует в пользу Джулио Чезаре 2,80 джорнаты пахотной земли. Это произошло в 1656 г.[124]; в документе не указан мотив, но мы вполне можем истолковать вышеназванное дарение как публичное признание тесной связи между тремя семьями и — не исключено — зависимости более бедной родни от набравшего силу кузена-подеста. Это было подтверждение уже завоеванного престижа, диктовавшего передачу земли от членов семейства, остававшихся на низких ступенях социальной иерархии, к более успешным в рамках системы обоюдности и обмена ресурса на протекцию.

То, что дарение носило лишь символический характер подтверждения существующей связи, — вовсе не надуманная гипотеза: ведь Джулио Чезаре земля была не нужна. Полученный им в подарок участок был единственным, который он задекларировал в кадастровой описи 1656 г.[125], и к нему, насколько можно судить, ничего не добавлялось до самого конца его жизни. Он владел движимым имуществом и делал вложения исключительно в менее осязаемые блага в виде связей и престижа, в получение и оказание покровительства, в создание прочных уз, в приданое для дочерей и в обучение сыновей. В наследство он оставляет им социальное положение, завоеванное и утвержденное на протяжении сорока лет политического посредничества во внутренних конфликтах общины и консорциума нобилей, а также во внешних — с городом Кьери и с государственной финансовой администрацией.

Впрочем, мы часто встречаем его в качестве продавца недвижимости: отцовского дома в Черезоле, уступленного за 1013 лир в 1669 г., когда его пребывание в Сантене уже упрочилось настолько, что свидетелями этой сделки выступают одновременно один из Тана и один из Бенсо. Кроме того, мы видим, что он продает имущество жены: в 1671 г. дом, унаследованный в Кариньяно от ее матери Марии и тетки Ортензии; в 1673 г. кредит в 100 дублонов, выданный коммуной Венаус и также полученный от синьоры Марии Маджистри[126].

Наконец, в 1679 г. он попытался избавиться от земли, переданной в дар семьей Вароне, включив ее в состав приданого своей дочери Виттории, вышедшей замуж за врача Джован Баттисту Массиа, сына адвоката Джузеппе Антонио из Мартиненго. Земельный участок, находящийся далеко от того места, куда переезжала дочь, не был, разумеется, вожделенным подарком, так что супруги Массиа быстро о нем забыли. В результате Джулио Чезаре снова пришлось устраивать его судьбу. В 1687 г. он решает продать его священнику дону Витторио Негро, который, как мы видели, был связан с его сыном Джован Баттистой, за 260 лир (в приданом он был оценен в 300 лир). Лишь в 1695 г., когда Джулио Чезаре уже умер, супруги Массиа попытались вернуть эту землю, обратившись в новому подеста Чинквати, но все было улажено путем соглашения, в котором дон Негро обязался выплатить 30 лир в обмен на обещание обеспечить ему мирное владение спорным участком[127].

5. Тем не менее кроме документов, которые относятся к сделкам с недвижимым имуществом и потому оставили отчетливый след в нотариальных актах, мы не находим там других упоминаний о Джулио Чезаре. Он был сантенским нотариусом, и, по-видимому, близким было неудобно обращаться к нему для заключения договоров, а еще менее удобно было ему самому составлять документы для себя. Впрочем, и нотариусы соседних населенных пунктов — Кьери, Камбьяно, Вилластеллоне, Черезоле, Пойрино, Турина и Монкальери — ничего не сообщают о его деятельности. Из-за неопределенного административного статуса Сантены ее собственные официальные документы отсутствуют. Наконец, в архивах знатных семейств также нет соответствующих сведений. Сыграли ли свою роль юридические аспекты или уничтожение основных свидетельств стало результатом целенаправленных усилий, но мы должны основывать свою оценку административных способностей Джулио Чезаре Кьезы преимущественно на общем впечатлении и на достигнутых им результатах. Вот что нам известно о его действиях или по крайней мере о том, что происходило в период, наступивший после его назначения.

Во-первых, прекращаются пререкания между Кьери и Сантеной: последняя как бы исчезает, она не платит городу регулярных налогов, и ее жители редко попадают в городские реестры — по налогу на соль или на что-то еще, — и это уже не обсуждается на заседаниях муниципального совета. Кьезе довольно быстро удается утвердить власть консорциума знати и тем самым закрепить пространственные рамки своих полномочий судьи и подеста на территории, значительно превышающей расстояние от моста до моста в одном селении, поскольку при возобновлении спора о юрисдикции его судебные решения приводятся в доказательство распространения этой власти — если не де-юре, то де-факто — на всю территорию Сантены. Ордеры на арест и приговоры затрагивают преступления, нанесение увечий и убийства и в отдельных хозяйствах, и в сельской местности, в Тетти-Агостини, в Понтичелли, в Сан-Сальвá, в Тетти-Джирó.

Во-вторых, синьоры из консорциума, по-видимому, сохраняют единодушие на всем протяжении деятельности Кьезы и утрачивают его только в последнее десятилетие века, после смерти Джулио Чезаре. Прежде никакие ссоры из‐за наследства или разграничения полей и пастбищ не мешали консорциуму осуществлять жесткий коллективный контроль над крестьянами, которые все эти годы, как мы видели, не имели права принимать пастухов, перегонявших стада овец.

В течение более сорока лет не слышно о протестах со стороны сантенских крестьян-собственников: похоже, что выступление двадцати глав семейств в 1643 г. закончилось ничем, но после смерти Джулио Чезаре ситуация снова резко обострилась.

Не менее значительным успехом стало получение его сыном Джован Баттистой места приходского священника: это положение открывало доступ к моральному контролю сообщества, приходских братств, которые были способны гасить деревенские конфликты; но также и к материальному контролю подаяний, имущества церкви и приората, не говоря о важнейших для местного общества вопросах, связанных с погребениями и заупокойными службами, венчаниями и крещениями. В общем, похоже, что отсутствие каких-либо свидетельств о местных конфликтах подтверждает, что наступил период покоя и стабильности, нарушившейся после того, как смерть Джулио Чезаре c его способностями политического руководителя вернула к жизни проблемы, долгое время находившиеся под спудом, но так и не решенные. И как раз в конце столетия, когда современники вспоминают Кьезу с печалью, восхищением, уважением, мы получаем последнее подтверждение его более чем сорокалетней успешной деятельности, о которой не осталось других свидетельств.

6. Незадолго до своего ухода со сцены Джулио Чезаре был вызван в суд. Этот эпизод символически выражает его понимание власти. Ему надлежало подтвердить налоговый иммунитет семей, растящих не менее двенадцати детей; для этого требовалось присутствие подеста и чиновника, направляемого Сенатом по случаю рождения двенадцатого ребенка. Однако в случае с Сантеной дело обстояло иначе: Джулио Чезаре перед 1677 г. объявил о наличии трех таких семей, но подтверждения со стороны присылаемых извне чиновников не приходило. Возможно, он воспользовался неопределенностью правового положения Сантены и, соответственно, своих полномочий в качестве подеста, а возможно, правила проверки не были едиными и всеобщими, так что никто не прибыл в Сантену из Турина, дабы удостоверить заявления подеста. Тем не менее 13 апреля 1677 г. туринский Сенат приступил к расследованию: отсутствовали сертификаты утверждения герцогских патентов, наделявших налоговым иммунитетом три сантенских семейства и еще четыре фамилии из Кьери; они были запрошены у заинтересованных лиц. История оказалась долгой, и еще через двенадцать лет, 19 сентября 1689 г., уполномоченный следователь заявлял, что «они и не подумали подчиниться»[128]. О ком шла речь? Прежде всего о семействе Тана, представители которого сначала не явились в Сенат лично и не прислали доверенных лиц, хотя они действительно имели льготы и исправные патенты. Двенадцать детей Федерико, четырнадцать детей Лелио и двенадцать детей Карло Эмануэле были зарегистрированы и признаны по всем правилам, а аллодиальные земли рода Тана официально освобождены от налогов и других обременений. Но, вероятно, именно этот факт побудил Джулио Чезаре к юридическому ухищрению, свидетельствующему о его почти маниакальной тяге к симметризации и обману: он объявил тремя семьями, обладающими льготами в силу наличия двенадцати детей, свою (где было всего пять отпрысков), графа Луиджи Антонио Бенсо Сантены, у которого было тоже пятеро, и кавалера дона Чезаре Амедео Брольи, имевшего двоих детей: всего как раз двенадцать. В рамках стратегии согласия и равенства внутри консорциума к небольшим, но могущественным семействам помимо Тана он прибавил собственную, наделив ее символической привилегией — конечно, не потому, что выплата податей стала бы для него обременительной (мы видели, что земли у него почти не было), но в качестве виртуозной демонстрации власти, символического участия в дерзком нарушении правил, которое сближало его, как ему, вероятно, казалось, с аристократическими фамилиями, свободными от фискальных притязаний государства, и избавляло, наряду с отказом от владения землей, от статуса крестьянина, привязанного к собственности, платившего налоги государству и феодальную дань синьорам. Трудно определить с большей точностью мотив, побудивший Кьезу к такого рода демонстрации власти, независимой от законов герцогства, но медлительным сенатским чиновникам вся эта история должна была казаться поразительной именно в силу сцепления совпадений и симметрий: возможно ли, чтобы в Сантене имели льготу только крупнейшие феодалы и подеста? Поэтому в августе 1689 г. все эти люди были призваны дать отчет в своих действиях, и в конце концов все предстали перед Сенатом — лично или через поверенных. Единственным, кто не отправился защищаться, был именно Джулио Чезаре Кьеза, то ли потому, что он уже страдал от болезни, погубившей его несколько месяцев спустя, то ли из опасений ареста. После первого вызова дело застопорилось: в 1690 г. грянула война с Францией, и в Пьемонт нахлынули войска.

Смерть Джулио Чезаре, нотариуса и подеста Сантены, была зарегистрирована его сыном Джован Баттистой в приходской «Книге мертвых» (Liber mortuorum) 4 ноября 1690 г.; усопшему было семьдесят два года[129]. Видимо, его дом оказался переполнен множеством бумаг, собиравшихся им в качестве судьи, подеста, нотариуса, нотабля и представителя власти. Предстояло установить границы его юридических полномочий при возобновлении тяжбы с Кьери, и тогда выяснилось, что документов нет; как следствие, потребовалось прибегнуть к опросу сантенцев. Несколько двусмысленный облик этого персонажа дополняется утратой свидетельств: «Бóльшая часть его записей была потеряна в ходе грабежей, которыми сопровождалось взятие французами Карманьолы [19 июня 1691 г.], а среди них было много относящихся к судебным актам»[130].

7. Мы привыкли представлять себе образование современных государств в европейском обществе Старого режима, обращая все внимание на социальные верхи и на лиц, занимавших определенное место в публичных институтах и тесно связанных с собственностью на землю и торговым оборотом. История Джулио Чезаре Кьезы, напротив, иллюстрирует конкретные действия предприимчивого политика, в рамках своей личной карьеры и новаторской активности меняющего правила, которыми руководствуется местное «общество рангов»[131], благодаря пробелам в противоречивых и нечетких нормах социума, только внешне кажущегося жестко организованным. Джулио Чезаре Кьеза был своего рода локальным лидером, местным функционером, посвятившим себя нелегкому делу посредничества между государством и общиной, между феодальными семьями, между крестьянами и господами. Его богатство заключается в сети его связей, деньги вкладываются не в землю или торговлю, а в смутно ощущаемую задачу сохранения и наращивания престижа, не до конца признаваемого законами и обычаями, в делегирование следующему поколению невещественного достояния, складывающегося из неустойчивых отношений и позиций, — конкретного, но нематериального наследия[132].

То, что произошло в Сантене, было частным эпизодом, который, однако, имеет универсальное значение для решения определенного типа вопросов, возникающих в связи с этой историей: о зазорах, не охваченных конфликтами или сосуществованием социальных групп, между центрами власти, продвигавшими разные нормативные системы, в чем-то пересекавшиеся, в чем-то противоречившие друг другу; в общем — о неустойчивом слое нотаблей, формировавшемся и действовавшем в политическом поле, в тысячах мелких эпизодов, расшатывавших «общество рангов», стараясь пробить неформальную брешь в социальной иерархии и придать ей мобильность, возможность смены социальных ролей. Савойское государство намеревается упрочить систему управления, взаимоотношения со старой и новой аристократией, способы взимания налогов, практику коммерциализации земли, политический контроль центра над политической периферией, пережившей разброд за пятьдесят лет политико-экономического кризиса. Но в то же самое время, в конце XVII в., общество, как нам представляется, было способно подсказывать, вносить свои предложения, защищаться, корректировать планы центра; местный политический класс располагал широкой инициативой. Именно густая сеть политических манипуляций, кроющаяся за внешней картиной отношений между двором, феодалами, государственными служащими, торговцами и клиром, ограничивает возможности централизации и контроля со стороны абсолютистского режима. Здесь отсутствует единообразный ответ на постоянное давление — речь скорее идет об организации взаимодействия между верхушкой общества, к этому времени глубоко коммерциализированной в своих главных связях и в городах, и крестьянством с его сложными и изменчивыми стратегиями, порождаемыми активной социальной культурой солидарности и конфликта, покровительства и притеснения, принципиально отличающейся от культуры господствующих классов.

В верхах время как будто остановилось: крупные откупщики налогов, аноблирующаяся буржуазия, мануфактурные предприятия начала XVII в. куда-то исчезают. Государство при Витторио Амедео II укрепляет свою власть в борьбе с аристократией, которая уже прочно внедрилась со своей идеологией и культурой в предложенные модели управления. Однако преобразовавшейся центральной власти гораздо труднее давалось налаживание связей с местным активным элементом, снова и снова отыскивающим лазейки в условиях инкапсулирования[133].

Локальная верхушка так и не становится обособленной группой, которая демонстрировала бы широкомасштабную сплоченность. Это противоречило бы ее специфической роли посредника между коммуной и государством, между социальными группами и отдельными экономическими реалиями. Она не выказывает способности к пространственной организации даже на не очень протяженной территории, оставляя сферу политико-экономического действия на региональном уровне другим группам — знати или буржуазии. Будучи по определению призванной оперировать в пустотах, оставляемых законами и социальными силами, она сталкивается с небольшими, но драматическими проблемами преемственности — прежде всего с проблемой передачи из поколения в поколение власти, построенной на престиже и посредничестве, на клиентелизме и компромиссах. Для Джулио Чезаре Кьезы задача по меньшей мере внешне выглядела просто: как сохранить и передать сыну Джован Баттисте, на которого он делал главную ставку, нематериальное наследие, вытекающее из достигнутого им положения? Он сделал из него священника, приходского викария своей общины, который контролировал социальную жизнь, текущую по ассоциативным и моральным каналам религиозного быта; у него были связи с семьями Роеро и Тана, имелись деньги. Но было ли этого достаточно в сравнении с положением других священнослужителей из самых заметных фамилий Сантены? И сохранится ли равновесие между нобилями консорциума, когда должность займет новый подеста? Впрочем, о Джован Баттисте мы знаем еще немного: он — скрипач, охотник, пресвитер — всегда жил в тени отца и до 1690 г. ни разу не был главным действующим лицом в нотариальных актах[134]. Конечно, он считал себя хорошо защищенным и должен был ощущать себя причастным к той неограниченной власти, которой отец, казалось, располагал внутри общины.