Итак, в июне в Сантене и Кьери проводился опрос некоторых лиц, чтобы установить, кто из семьи Тана отсутствует[145]. Микеланджело Монту говорил о старшем сыне покойного графа Карло Эмануэле, первого оруженосца принцессы Луизы Савойской. Он жил в ее дворце в Турине вместе с матерью Маргеритой и арендовал дом «около монастыря Сан-Томмазо». Однако два года назад он женился на дворянке из‐за Альп и уехал во Францию. Факт отъезда с супругой из овернской семьи Кондильяк (в действительности речь идет о Жанне де Бельфор Камиллин) подтвердил также Томазо Россо из Кьери.
Результат опроса в конечном счете выглядел убедительно, так что по приказу герцога 23 сентября 1694 г., после ряда угроз и отсрочек, имущество графа Карло Амедео Таны было конфисковано, включая ферму и дворец в Сантене со всей мебелью, чанами, бочками и вином в объеме двадцать шесть карр, а также ферму в Камбьяно, дворец в Кьери и другую феодальную и нефеодальную собственность; в общем, все то, что граф Тана в качестве старшего сына получил в 1678 г., когда ему исполнилось девятнадцать лет, по завещанию отца. Таким образом, на протяжении всей войны, до 1695 г., часть семейства Тана находилась в опале, хотя мать и брат, мальтийский рыцарь дон Франческо Луиджи, и рыцарь Амедео остались верными Савойской династии, причем первый из них служил капитаном в полку Крочебьянка, в герцогстве Аоста.
Для нашего рассказа не представляет непосредственного интереса, как закончилась история с семьей Тана, но об этом стоит вкратце упомянуть: уже в 1695 г. «десница монарха» была «совлечена с имущества» ввиду обязательства Карло Амедео приехать в течение года. Он вернулся со всей семьей, и 4 июня 1697 г. герцогским указом ему было даровано полное освобождение, гарантированное «его присутствием в Пьемонте». Но и эта обязанность оказалась снята 25 февраля 1699 г.[146] Как видим, измена одного из членов рода не нанесла непоправимого вреда его карьере, власти его и его дома в савойских владениях; напротив — в XVIII в. Тана занимали почетное место среди знати, приближенной ко двору. Однако врéменная опала имела тяжелые последствия для маленького политического мирка Сантены: она неожиданно повлияла на судьбу семейства Кьеза, и Джован Баттиста даже не заметил, что обстоятельства повернулись против него.
Оживилось и семейство Бенсо. Пятидесятилетний мир между синьорами перемежался процессами, тяжбами, ссорами, которые демонстрировали определенную готовность идти на уступки друг другу ради поддержания неустойчивой солидарности. В каждой ветви существовали внутренние трения с привлечением судей для получения разрешения на наследование по женской линии, для оспаривания прав на какое-нибудь церковное имущество, для установления первородства. Несколько браков между Тана и Бенсо поддерживали внутреннюю солидарность до начала 1660‐х гг., когда скончались Лелио Тана и его супруга Зенобия Бенсо, поженившиеся в 1603 г. Семьи выступали союзниками в конфликте из‐за юрисдикции с Кьери, а в 1680 г. — в тяжбе против сборщиков налогов коммуны Камбьяно, которые хотели взыскать задолженность по якобы феодальным землям[147]. Между семьями существовали долговые обязательства, из‐за чего на некоторое время было заведено судебное дело, вскоре завершившееся соглашением, после того как в 1685 г. аббат Карло Джован Баттиста Бенсо, вызванный в суд за неуплату долга в 750 лир, добился от аббата дона Джулио Чезаре Таны отсрочки на семь лет (выплата была ему вменена приговором архиепископа от 2 июня 1685 г.)[148]. Однако в 1690‐е гг. трения возобновились: происходила концентрация долей феода в руках семейства Бенсо и одной из ветвей семейства Тана, что привело к открытому конфликту в начале следующего десятилетия. Безусловно, истребование имущества Карло Амедео Маурицио в герцогскую казну стало мощным стимулом к нарушению спокойствия: род Бенсо захотел получить неограниченный контроль над феодом Сантены, а то и безраздельное владение им. Пока достаточно сказать, что, хотя все эти интриги велись скрытно (по крайней мере, до нас не дошло ни одного документа на этот счет), атмосфера, в которой действовал Кьеза, сгустилась в том числе вследствие подрыва солидарности синьоров, неожиданно перенесшего международные распри на местный уровень.
4. Джулио Чезаре Кьеза умер перед началом этого драматичного периода. Если бы он был подеста в трудную пору тяжелейшего кризиса, возможно, ему не удалось бы воспользоваться преимуществами долгого мира, воцарившегося при его управлении, периферийным положением местечка, смягчением напряженности, обостренной политическим конфликтом с внешней средой в условиях корпоративной реальности. Разумеется, искать ответ на этот вопрос было бы излишним. После смерти Джулио Чезаре могло казаться, что его статус нотабля в полном объеме унаследует Джован Баттиста, старший сын, которому предстояло действовать в новой ситуации.
В самом деле, Джован Баттиста занимал заметное место в социальной иерархии и должен был размышлять о том, как извлечь из этого выгоду. Сантена являлась небольшим приходом, обедни, заказываемые четырьмя братствами — Тела Господня, Розарио, св. Марии Заступницы (Суффраджо) и Дисциплинантов, а также находившейся в процессе становления корпорацией Умилиаток, — не отличались роскошью; земли, принадлежащие приходу, не приносили больших доходов, и семейных денег было не так много. Смерть Джулио Чезаре, война и аграрный кризис, нарастающая нищета должны были представлять угрозу положению Джован Баттисты. Уход отца мог сразу же спровоцировать кризис. Связь с семейством Тана, фамильный престиж, священнический сан — вот, в сущности, все богатство Джован Баттисты. На протяжении четырех лет он, видимо, полагал, что этого достаточно, что престиж можно перевести и преобразовать в материальные ценности простейшим механическим способом, запросив за свои услуги больше денег, чем обычно, и призвав к дарениям тех, кому, по его мнению, следовало осуществлять их добровольно, тех, кто, возможно, в более благоприятной ситуации сделал бы такие дарения его отцу. История попытки монетизировать свое социальное положение, превратить в деньги накопленный и унаследованный престиж как некую измеримую величину — как будто бы он не зависел от стиля поведения и мнений жителей Сантены, как будто бы это была ценность, которую можно унести с собой, — тесно связана с идеологическими механизмами, пронизывающими всю экономическую сферу. Материальные блага и нематериальные ресурсы не воспринимались как относящиеся к разным категориям вещей: первые — ввиду их неотъемлемой связи с персонализированным миром отношений, вторые — ввиду приписываемой им ощутимой конкретности, изначально независимой от субъективности социальных отношений. Во всяком случае несомненно, что за четыре года, прошедшие с момента смерти Джулио Чезаре, Джован Баттиста сумел поссориться со многими сантенцами и вновь внести раскол в сообщество, истерзанное войной и голодом, оказавшись, наконец, под судом архиепископа по щекотливым обвинениям, связанным с его злоупотреблением ролью приходского священника. Но обратимся к фактам.
Возможно, епископский трибунал получил анонимные доносы или подвергся давлению со стороны семьи Бенсо. Суду пришлось отнестись к ним серьезно и назначить расследование, чреватое риском умножить пересуды, ходившие среди обитателей Сантены, и дать им новую пищу. 10 августа 1694 г. окружной викарий города и провинции Кьери, высокопреподобный синьор Карло Бенардино Тальпоне, коллегиальный доктор богословия, архипресвитер славной Коллегиальной церкви Санта Мария делла Скала в городе Кьери, при участии дона Антонио Торретты, уроженца Сантены, в качестве представителя казны окружного викариата и, вероятно, знатока местных условий, отправился в Сантену для проведения расследования[149].
Было опрошено восемь лиц, выбор которых достаточно полно отражал социальную структуру сообщества, за исключением бедного крестьянства. Речь шла о двоих несчастных, назвавшихся сельскими тружениками, но не имевших земли, портном, хирурге, хозяине остерии, негоцианте, издольщике и собственнике недвижимости. Ниже мы увидим, кто именно разоблачал неблаговидное поведение священника Джован Баттисты, но прежде всего следует заметить, что сообщаемые факты относятся именно к периоду, последовавшему после смерти его отца, — с конца 1690 до июля 1694 г.
Обвинения однотипны и относятся к похоронным обрядам, незаконному использованию фондов и имущества братств и пропущенным обедням. Имена заинтересованных лиц неоднократно всплывают в показаниях допрошенных, поэтому очевидно, что в городке много говорилось об этом деле, каждый эпизод передавался из уст в уста, комментировался, будучи достоянием общественного мнения.
Антонио Черветто по прозвищу Магеро, тридцати пяти лет, деревенский житель, бедный и неграмотный, привел самый давний факт из тех, о которых рассказывали свидетели. Он относился к последним месяцам 1690 г.: «Около четырех лет назад, когда моя мать Маргарита отошла в лучший мир, я отправился к Его Высокопреподобию Дону Джованни Баттисте Кьезе, священнику нашего прихода, и попросил его, ввиду моего нищенского состояния, проявить милосердие и похоронить мою мать, а я в ближайшее время и в дальнейшем постарался бы по мере возможности дать ему возмещение. На это он отвечал, что не может этого сделать и хотел бы получить сначала плату. Я добавил, что дам ему две лиры, и это все, что я могу сделать, но он настаивал, что приступит к погребению, только когда получит возмещение, и говорил, что у меня есть постельное белье. Я возразил, что у меня только две простыни, оставшиеся от покойной, и в конце концов он объявил, что ему известно о наличии у меня ружья, которое он оценит в двенадцать лир, так что вместе с предложенными ему двумя лирами это составит четырнадцать лир, и тогда он ее похоронит. Я был вынужден согласиться, послал за названным ружьем и после того, как выдал ему упомянутые две лиры, он совершил обряд захоронения». Мессер Франческо Грива, портной, мессер Мартино Торретта, хозяин остерии, и синьор Бартоломео Тезио, аптекарь, также ссылались на эпизод с Антонио Черветто, который, наряду с другими случаями, способствовал распространению «в нашем городе общего мнения и слухов, что сей синьор священник, прежде чем приступить к обряду похорон, всякий раз желает заранее получить возмещение, невзирая на то, обращаются ли к нему состоятельные лица или бедные». После упомянутого случая 1690 г. бывали и другие.
Мессер Франческо Грива, сын покойного Маттео, двадцати одного года, портной, грамотный, рассказывает: «Примерно три года назад моя бабка Катарина Грива после долгой болезни почувствовала приближение смерти, и когда ее посетил все тот же Преподобный синьор дон Джован Баттиста Кьеза, священник нашего города, она обратилась к нему буквально со следующими словами: „Синьор священник, если я умру, пусть Ваша Милость не оставляет меня без погребения, а я за отпевание поручу отдать вам мои гранаты“. После этого она умерла, и за погребение моей названной бабки я отдал ему четыре подвески с гранатами, переплетенные золотом, и если считать по их справедливой стоимости, ими можно было оплатить упомянутое погребение и сверх того еще два похоронных обряда, совершенных им же над моими сестрами. Но когда мы с названным синьором священником стали подводить счеты, он пожелал оценить эти гранаты всего в восемь лир, не приводя никакого обоснования данной им справедливой цены и стоимости, в то время как я оценивал их гораздо выше».
Кьеза, как явствует из свидетельств, в 1693 г. надолго заболел, и почти на протяжении всего года его замещало другое лицо. Только в начале 1694 г. он возобновил свою деятельность, но его поведение не изменилось.
Вскоре произошли еще два казуса, которые, по всей видимости, стали причиной доноса. Мартино Тоско ди Гульельмо, сорока лет, деревенский житель, неграмотный, не владеющий имуществом «никоего рода», рассказывал: «Этой весной у меня умерли сын и дочка в возрасте меньше трех лет, за два дня подряд. Я отправился к Его Высокопреподобию Синьору Джован Баттисте Кьезе, нашему приходскому священнику, с просьбой оказать мне милость и похоронить моих детей, приняв во внимание мою скудость и нищету. На это он отвечал, что хочет непременно получить плату, хотя я неоднократно приводил доводы о своей бедности. Ввиду его настояний, поскольку синьор священник настаивал, чтобы ему было уплачено до похорон, мне пришлось взять в долг семь лир и отдать ему; получив деньги, он приступил к обряду погребения названных детей». Вскоре, в апреле, умерла жена Мартино Бартоломеа, и история повторилась снова. Священник отказался «совершить похороны, пока я не принесу ему красную ратиновую кофточку моей жены, почти новую, которая стоила мне, когда я ее купил, семнадцать лир. Я это сделал, и он взял ее за похороны, последовавшие сразу вслед за этим, и добавил, что хочет получить еще пятнадцать лир, которые я могу заплатить, принеся ему рыбы или отработав».
Еще более мрачную историю рассказал мессер Гаспаре Саротто, негоциант пятидесяти пяти лет, грамотный, владелец имущества более чем на 500 лир: «Примерно в начале последнего Великого поста скончалась Анна Слепая, или Савойская. Накануне кончины к ней пришел Его Высокопреподобие Синьор Джован Баттиста Кьеза, священник нашего городка, и когда он ее исповедал и причастил, она сказала, что завещает ему все свое имущество, при условии что он ее похоронит, а на оставшиеся средства отслужит несколько обеден. После ее смерти, не будучи лицом заинтересованным, хотя она жила в доме, принадлежащем мне и моему брату, я просил Кьезу приступить к погребению, но синьор священник отказался, повторив несколько раз, чтобы я выступил гарантом в этом деле. Я отвечал, что не хочу в него вмешиваться, так как сам синьор священник является наследником, и поскольку он упорно отказывался приступить к похоронам, я был вынужден протестовать и требовать, угрожая, что ввиду бедности моих детей должен буду, вопреки приличиям, договориться, чтобы ее отнесли в церковь. Так как синьор священник не откликнулся на мои заявления, мне пришлось нанять могильщиков, чтобы они доставили ее в приходскую церковь. И хотя синьор священник об этом знал, он не позаботился ни о ее отпевании, ни о благословении, так что те же могильщики должны были предать ее земле. После чего синьор священник сказал могильщикам, чтобы они ее откопали, но этого не случилось, так как могильщик сбежал».
Истории с похоронами, рассказанные несколькими свидетелями, стали лишь одним из обвинений, выдвинутых против Джован Баттисты. Второе обвинение оказалось связано с его неправомерным вмешательством в финансовое управление имуществом религиозных братств. Претензии высказывали администраторы, которые в разное время распоряжались пожертвованиями и устраивали церемониалы приходских ассоциаций. Кьеза требовал, «чтобы управляющие… передавали ему всю милостыню, собранную для содержания этих братств их членами, под предлогом совершения обеден, потому что синьор священник не может удовлетвориться такими суммами пожертвований на обедни, недостаточными и ничем не оправданными, особенно в этом году, когда он долго болел и не мог служить». Викарий Тальпоне допросил нескольких управляющих компаниями, в частности Джован Бартоломео Моссо, издольщика графа Бенсо, двадцати пяти лет, неграмотного, владельца имущества на 400 лир с лишним, управляющего компанией дель Суффраджо (Марии Заступницы) с марта 1694 г., который сказал, что «синьор священник неоднократно спрашивал меня, есть ли у меня деньги братства, и настаивал, чтобы я заплатил ему для совершения обеден, и я был вынужден передать ему в несколько приемов около двух дублонов [то есть 30 лир]… Более того, он несколько раз говорил мне, чтобы из сборов, которые я проводил для компании, половину пожертвований я отдавал ему для распределения среди бедных, а другую половину оставлял для содержания братства. Но правда заключается в том, что, когда я вступил в должность управляющего, я получил от своего предшественника всего одну лиру из кассы». Еще более серьезными с точки зрения приведенных цифр явились заявления управляющего братством Тела Господня мессера Мартино Кавальято, сорока лет, деревенского жителя, владельца имущества на 300 с лишним лир. Он покинул должность управляющего в прошедший праздник Тела Господня, имея в кассе 30 дукатони (165 лир). Он был вынужден вручить их священнику, «хотя знал, что тот не мог отслужить столько обеден на указанную сумму, так как долгое время хворал».
Наконец, еще два обвинения. Первое относится к краже в приходской церкви, а именно в капелле Тела Господня, о чем священник заявил властям. Портной Грива рассказывал, что Габриеле, брат Джован Баттисты, весной 1694 г. принес «обойную портьеру, как было видно, перекрашенную, чтобы сделать из нее пару чулок, каковые я и сшил. Многие жители нашего города, посещавшие мою мастерскую, признали, что обрезок этой портьеры, оставшийся от чулок, и сами чулки соответствуют обивке часовни братства Тела Господня в приходской церкви, которая была украдена, и сделаны из той же материи». Гаспаре Саротто подтвердил этот факт.
Второе обвинение выдвинули в своих показаниях Мартино Торретта, Джован Бартоломео Моссо и Бартоломео Тезио. Они рассказали, что «бóльшая часть жителей нашего местечка в первое воскресенье текущего месяца [августа 1694 г.] лишились обедни, хотя ожидали, что ее отслужит, по обыкновению, названный синьор священник; и случилось это потому, что синьор священник отсутствовал; говорили, что он отправился на охоту».
До 3 ноября Джован Баттиста не приглашался в Турин для отчета в своем поведении. Когда же его вызвали, он предстал перед Джован Баттистой Бассо, апостольским протонотарием, каноником архиепископской церкви и генеральным викарием туринского архиепископа, и перед преподобным доном Джован Франческо Леонетти, генеральным финансовым прокурором курии. Впрочем, слушание было кратким и не имело серьезных последствий. Джован Баттиста отклонил все обвинения, выдвинутые против него в связи с погребением скончавшихся прихожан, но признал эпизод с чулками Габриеле, сшитыми из ткани портьеры капеллы Тела Господня, которая износилась и подлежала замене. Применительно к братствам он провел четкое разделение: «Неправда, — сказал он, — что я вмешивался или когда-либо имел намерение вмешиваться в дела компании Дисциплинантов; что до прочих, то я придерживаюсь обыкновения моих предшественников, и если я получал что-то за мессы, то служил их вовремя». Наконец, он допустил, что отсутствовал в первое воскресенье августа: он отправился в Веццу в предпоследний день июля, чтобы навестить своего зятя, врача Карло Франческо Массиа, «который был болен. Я направился… в дом вышеназванного синьора врача, и по такому случаю меня вызвались сопровождать мой брат и племянник, они взяли с собой охотничьих собак и силки для синьора врача, моего зятя, который меня об этом просил. Что касается пропуска обедни, то это случилось не по моей вине, а из‐за священника, которого я оставил на время моего отсутствия». После двух дней ареста, по-видимому лишь благодаря снисходительности поверенного Паскаля из Турина, он получил своего рода прощение с обязательством больше не совершать подобных поступков. Кьеза дал клятву и предоставил в качестве «обеспечения» все свое имущество, чтобы гарантировать свое хорошее поведение.
На первый взгляд, в этом персонаже трудно узнать Джован Баттисту Кьезу, с которым мы познакомились в первой главе, когда он три года спустя после этих событий начал свою проповедь в местечках, окружавших его приход. За эти три года многое изменилось в Сантене, а возможно, и в голове самого Джован Баттисты — по крайней мере в его представлениях о дозволенном и недозволенном и о роли нотабля в крестьянском сообществе. Но прежде чем говорить об этом, мы должны рассмотреть вопрос о том, как смерть Джулио Чезаре и особенно война с Францией повлияли на расстановку сил не только внутри консорциума синьоров, но и среди жителей поселка.
Ухудшение экономической ситуации, война и кризис консорциума привели к тому, что употребление власти стало более произвольным и вызывало протесты на всех уровнях местного социума. Каждая из групп получила стимул к пересмотру своих позиций, к смене стратегии, к активному поиску нового и более выгодного равновесия. Все это привело к обличениям Джован Баттисты: сначала они были анонимными, но вскоре стали знаменем определенного лагеря. На фоне сложной картины возрождающейся фракционной борьбы, захватившей весь городок, начала действовать определенная социальная группа, и один из испольщиков, клиент семьи Бенсо, выступил вместе с нотаблями против викария.