Этот диалог, насколько нам известно, составляет единственную дань, заплаченную итальянской публицистикой метафизическому методу политического мышления. Но читатель сам может судить теперь, в какой мере мы были правы, указывая на Вида, как на предшественника Руссо и выделяя диалог из массы сантиментально-пастушеской дребедени, наводнявшей собой в известном (значительно, впрочем, позднейшем) периоде все европейские литературы.

В первые годы порабощения Италии, церковь и империя живут еще в тесной дружбе между собой, составляя непреодолимый союз против итальянской независимости. Климент VII, только что пережив разграбление Рима войсками коннетабля Бурбонского, только что освобожденный из плена, считает за лучшее принять руку, которую, – более покровительственно, чем дружественно, – протягивает ему Карл V. Опасность, которой грозит ему Реформация и которую он не может преодолеть без помощи императора, заставляет его на время забыть только что перенесенные им оскорбления и унижения.

Этот союз церкви и империи отражается и в политической итальянской литературе тем, что служители католической церкви не только преследуют агитаторскую или националистскую школу публицистов, но в то же время работают над созданием официозной литературы, которая в области идей оправдывала бы и упрочивала бы испанское иго. Ботеро, первый совративший макиавеллизм на служение властям предержащим, был епископ и ревностный слуга Ватикана.

Но этот медовый месяц гвельфо-гибеллинского союза длится недолго. Едва успела улечься первая буря реформации, как только в Европе вспыхнули первые проблески католической реакции, – римская курия уже начинает считаться с союзником и понимать, что она слишком дорогой ценой купила победу. Иезуиты, быть может, более ревностные паписты, чем самый папа, начинают с завистью вспоминать о золотых временах Гильдебранда или св. Фомы Аквинского и задаются смелой мыслью воскресить эти времена в самом начале XVII столетия.

Итальянская публицистика носит на себе слишком несомненные указания такого намерения. Клерикальная пресса, до сих пор клеймившая Макиавелли за его националистические стремления, сама начинает разжигать эти стремления, надеясь в них найти надежную опору против испанского всемогущества.

Кампанию открывает скромный ряд писателей-иезуитов, в числе которых встречается между прочими имя столь известного у нас Поссевина. На первый раз они только возбуждают чувство подавленного национального обособления, комментируют Тацита, которого страстные дифирамбы против римских тиранов приходятся как нельзя более кстати в это время еще всеми ненавидимого в Италии чужеземного господства. Наиболее выдающийся из писателей этого разряда – неаполитанский иезуит Шипионе Аммирато, первый после Макиавелли недвусмысленно заговаривает об «итальянских надеждах» (le speranze d"Italia), призывает народ к геройской борьбе за независимость, требует изгнания испанцев и возрождения итальянской федерации под верховной гегемонией папы, на которого он указывает как на единственного союзника и мощного заступника итальянской свободы. Макиавелли, по словам Аммирато, окончательно совратил итальянский здравый смысл с истинного пути и приготовил гибель страны тем, что увлек в бездну централизации и вселил недоверие к папской власти, в которой он (Аммирато) видит избирательный и демократический характер и до небес превозносит ее за это.

Тассони, о котором мы уже упомянули, является деятельным пособником Аммирато. Траян Боккалини в своем остроумном «Ragguagli di Parnaso» (Отчет с Парнаса) осмеивает популярнейшим образом авторитеты враждебного лагеря и возбуждает всеми мерами и государей, и народ к восстанию против испанского владычества, которого смешные и позорные стороны он чрезвычайно удачно схватывает.

План иезуитов возрождения лиги итальянских городов под главенством папы очевидно представляется чрезвычайно заманчивым для итальянских публицистов этого времени. По крайней мере, это можно предположить на основании большого количества писателей, эксплуатирующих мысли, брошенные в оборот Поссевином, Бозио, Аммирато и др. Но кроме поэтов Тассони и Боккалини, украсивших это литературное направление произведениями своего ариостовского, игривого юмора, вообще писатели, трудившиеся над возрождением гвельфской идеи XVII века, не были ни популярны, ни особенно замечательны. История, как известно, не дала осуществиться иезуитскому проекту. Быть может, их многочисленные комментарии Тацита и их желчные выходки против испанского владычества несколько способствовали поддержанию ненависти к последнему в известных слоях итальянского народонаселения, которые однако и без того имели достаточно оснований, чтобы ненавидеть чужеземное иго. Но только привилегированные здешние классы не имели в себе достаточно сил для деятельной борьбы с могучим противником. Массы же в Италии мало имели поводов воодушевляться идеей давно отжившего гвельфского союза городов под покровительством Ватикана.

Венецианский монах Фра Паоло Сарпи, оставивший по себе довольно громкое имя в итальянской политической литературе, делает отчаянную попытку примирить или совместить в себе все политические направления, заключающие еще в себе хотя слабые зачатки жизненности. Он заимствует у иезуитов, или тогдашних нео-гвельфов их федеративную идею. Но во главе возрожденной итальянской федерации он хочет видеть не папу, а столь прославленную уже публицистами XVI века республику св. Марка. Наконец, у макиавеллистов Сарпи заимствует то артистическое интриганство, которым прославились поздние деятели этого направления.

Громкая известность Фра Паоло Сарпи гораздо более скандального, чем почетного характера. В недавнее время итальянские ученые пытались было даже отрицать подлинность его творений, но, к сожалению для итальянской нравственности, подлинность эта не может подлежать никакому сомнению. Фра Паоло играл на своей родине чересчур видную роль для того, чтобы его собственные творения могли пройти незамеченными, или же творения других могли бы укрываться под его именем. Нельзя отрицать заслуги, оказанные этим монахом венецианской республике в ее борьбе с римским двором, довольно расчетливо предполагавшим начать свою новую роль в Италии с унижения этой единственной своей соперницы. Но Сарпи не думает ограничиться одной отрицательной победой, т. е. одним отстаиванием полноправия и автономии Венеции и против притязаний папства, оправившегося после лютерова погрома. Он, в свою очередь, принимает на себя наступательную роль, замыслив, как мы уже сказали, заменить Венецией папу во главе имеющей возродиться новой итальянской федерации. Понимая однако ж, что предпринятая им задача нелегко исполнима и что Венеция с своим узким олигархическим эгоизмом еще менее самого папы имеет право рассчитывать на итальянские симпатии, Фра Паоло Сарпи пытается достичь своей цели при помощи интриги, доведенной до каких-то чудовищных, нелегко вообразимых размеров. С истинно-монастырской мелкой расчетливостью и терпением, Сарпи создает сеть отчаянных хитросплетений, способную возмутить действительно самое невзыскательное нравственное чувство. Нет той низости, того преступления, которого он не включил бы в число своих «arcana imperii» (тайны империи), если только они, по его мнению, могут способствовать к достижению той химерической цели, которую он неуклонно преследует, т. е. возвеличению Венеции и распространению ее владычества над федерацией итальянских городов. Сарпи вдается при этом в такие мелочи, что самый поверхностный их обзор потребовал бы, по меньшей мере, нескольких страниц. Он развивает целую систему политических убийств, лжи и доносов. Он научает республику поддерживать распри между подвластными ей городами и разорять те из них, которые возбуждают к себе ее недоверие, но разорять, так сказать, под шумок, под видом невинных фискальных мер или даже льгот. Шпионство и вероломство должны, по его мнению, систематически быть преподаваемы гражданам с самого раннего их возраста… Короче говоря, Фра Паоло Сарпи хотел бы создать род светской инквизиции и обратить всех граждан и подданных венецианской республики в адептов какого-то чудовищного тайного общества, которое не знало бы ни гуманности, ни чувства человеческого достоинства, считая для себя всё позволенным во имя созданного им идеала власти.

Как всякая крупная звезда, Сарпи представляется нам окруженным целым сонмом мелких спутников и последователей, вышедших преимущественно из рядов тех официально-холодных панегиристов св. Марка, о которых мы уже говорили в предыдущей главе. Парута, Мануцио, Контарини и пр. наперерыв пытаются убедить Италию, что республика есть лучшее из всех правительств, а Венеция – лучшая изо всех республик.

Из них мы обратим внимание на первого (Паруту), который не ограничивается одним восхвалением своей родной республики, а пытается указать преимущество венецианского политического строя над другими. Для сравнения он избирает не какую-либо другую итальянскую муниципальную республику, а испанскую и древнеримскую монархию; таким образом, он обращает в пользу св. Марка всё то, что можно сказать о преимуществе экономической организации над чисто политической, федеративного строя над унитарным.

Сарпи, точно так же, как и иезуиты с Поссевином, Бозио и Аммирато, не достигает цели и не оказывает решительного влияния на политическую судьбу Италии. Но он вызывает некоторое оживление в итальянской публицистике, переходившей уже с половины XVI столетия в какой-то горячечный бред за неимением перед собой живой задачи…

Мы уже говорили, что итальянская политическая литература во все свои периоды и на всех ступенях своего развития носит отпечаток некоторого эмпиризма. Начиная от анонимного автора «Oculus pastoralis» и кончая только что перечисленными публицистами времени упадка, она менее теоретизирует, чем преследует какие-либо практические цели, часто односторонние и узкие (как, например, Джанотти и панегиристы Венеции); часто несбыточные (как, например, иезуиты и Фра Паоло Сарпи); часто своекорыстные и гадкие (как Ботеро и придворные макиавеллисты). Последователи Гвиччардини, да и он сам в значительной степени, может быть, чужды такой цели; но они не чужды эмпиризма, так как их творения носят чисто наблюдательный, психологический характер. Вероятно, это исключительно эмпирическое, добытое опытом настроение итальянского политического духа обусловливает непонятное равнодушие их к одному из величайших мыслителей классической древности – к Платону.

Когда политическая жизнь замирает в Италии и перестает поставлять обильный живой материал для публицистики, то классические образцы начинают играть в ней очень уважительную роль. Так направление, начатое Джанотти и основывавшее свои надежды на возрождение Италии на образование в ней среднего сословия, платит обильную дань Аристотелю. Тит Ливий, своей республиканской простотой соблазнивший самого Макиавелли, привлекает к себе тех из публицистов всех школ, которые не видят надобности прикрывать бедность содержания энергией и красотой слога. Бозио, Аммирато, а с другой стороны Парута и некоторые из последователей Сарпи создают целую литературу комментариев Тацита… Только платонизм до XVII века не находит себе последователей в Италии.

А между тем уже в 1516 г. в Англии Томас Морус[358] первый – насколько нам известно – своей «Утопией» возрождает идеи Платона в христианском мире. Полвека спустя Боден с своими шестью книгами о республике популяризирует неоплатонизм во Франции, где он скоро проникает в салоны отеля Rambouillet и даже на некоторое время с успехом соперничает там с эпикуреизмом.

Боден один из немногих иностранцев пользовался популярностью в Италии. Это несомненно доказывается тем, что Боккалини упоминает симпатически о нем в своем «Raggagli di Parnaso». Почти одновременно с выходом в свет «Республики» Бодена, а именно около 1580 г., платонизм совершает первое свое появление в области итальянской публицистики. Венецианец Норес[359], по примеру большинства своих соотечественников твердо уверенный в том, что республика св. Марка должна встать во главе возрожденной и освобожденной от испанского ига итальянской федерации, однако же находит необходимым, чтобы сама Венеция предварительно переродилась и стала достойной той высокой роли, которую ей готовят в будущем ее панегиристы. Он дает себе труд начертать по обыкновению до мелочности подробный план этого перерождения. Привыкнув к систематической мизантропии и хитросплетениям публицистов этого времени, читатель остается поражен широкой гуманностью воззрений Нореса. Человек с своими стремлениями, чувствами и требованиями не является у него бездушной пешкой на шахматной доске холодной и безжалостной политики, напротив последняя подчинена требованиям человечности: чему еще мы до сих пор не встречали примера на этих страницах. С немногих слов перед читателем разоблачается и настоящий источник этого внезапного перерождения едва ли не самой бездушной из всех школ и отраслей итальянской публицистики. Норес довольно беззастенчиво скопировал свой идеал возрождения Венеции и Италии с платоновского первообраза. Но так или иначе, живая струя начинает пробиваться с этих пор сквозь тину, накопившуюся на застоявшейся поверхности политической литературы Италии.

Однако платонизм медленно прививается на итальянской почве. В начале XVII века, т. е. слишком 25 лет спустя после Нореса, аббат Сгвальди[360] (1605 г.) является с новым планом перерождения Венеции, объясняя свое преклонение перед «столицей Адриатики» именно тем, что она, по его мнению, более всякого другого города в свете способна осуществить идеал, начертанный Платоном. Он полагает, что всё в ней способствует такому перерождению: начиная с ее географического положения и кончая ее историческими судьбами.