Манцони даже не делает школы. Он стоит по обыкновению особняком между итальянскими романтистами…

Флорентиец Джованни Розини – автор другого романа: «Монахиня из Монзы[377]» (La Monaca di Monza) вяжется с автором «Обрученных» почти одной случайной, внешней своей стороной.

Репутация ломбардца Манцони задела муниципальное самолюбие Тосканы. Розини задумал рассказать эпоху из истории своего родного города общедоступно, как Манцони историю своей ломбардской деревушки. Уступая весьма распространенному тогда предрассудку, основанному отчасти на сделанном уже здесь замечании, – что частный роман интересует больше, чем история, – Розини счел нужным сгруппировать события выбранной им эпохи вокруг двух протагонистов – непостоянного любовника и пылкой монахини аристократического происхождения, гордой, более ревнивой, чем влюбленной, больше от скуки бездействия и одиночества, чем из страстной любви к своему похитителю, оставившей монастырь…

Желая обеспечить свой успех установившимся уже авторитетом предшественника, Розини развивает один из эпизодов романа Манцони…

Тем не менее в его романе гораздо больше внутреннего содержания, гораздо больше материалов для живой и довольно современной драмы, чем у Манцони.

Герои «Монахини из Монзы» ближе современному обществу всех добродетельных и не добродетельных героев Манцони. Но Розини сам вовсе не интересуется своей драмой. Она очевидно нужна ему только для того, чтобы связать между собой разнообразные эпизоды исторической жизни Флоренции прошлого века.

Но и в исторических своих действующих лицах, он именно лица, т. е. человека, не умеет или не хочет найти. Он заботился слишком о их количестве. Ему хочется, чтобы все имена, встречающиеся в политических, литературных и художественных летописях того времени, были и в его романе. Галилей и посредственный скульптор Такка, разгульный и скептический плодовитый живописец Джованни да Сан-Джованни и приторный Карло Дольче – все ему одинаково недоступны своею живой индивидуальной стороной. Он собирает о каждом из них большее по возможности количество неизданных прежде анекдотов, и остается холодным. Он оставляет ежеминутно историю для романа, и роман для истории, без всякой надобности, без любви и сочувствия и к той и к другому.

Как художник он умеет относиться к одного рода личностям: к пройдохам и плутам низкого звания, оказывающим большие услуги грандам, под протекцией которых они прячутся от нападок враждебной им общественности. Они у него выходят живыми, не смотря на явно высказываемое автором отвращение к этим полу-убийцам по найму (sicario), полуфакторам.

Чубатые bravi[378] в романе Розини, его предводитель двусмысленной плебейской ассоциации в Болонье – самые удачные личности, из выведенных всей итальянской литературой тех времен, – может быть потому, что они созданы без всякой заданной мысли, верно с действительностью. Кроме этого, они имеют в себе еще и другое достоинство. Они интересны для общественной физиологии, для истории Италии.

Все это свидетельствует конечно о факте довольно печальном, в котором итальянский автор не хотел или лучше не мог сознаться самому себе. Плут Ангвилотто (в романе Дж. Розини) потому так удался ему, что это был живой народный итальянский тип того времени.

Ангвилотто не обладает обыкновенными добродетелями романических своих собратий. Не обладает и многими их пороками. На лестнице нравственного человеческого достоинства он стоит несравненно выше тех цепных собак, которых слепая привязанность к своему хозяину, бессмысленная покорность составляют весь нравственный кодекс. Ангвилотто не клиент своего развратного богатого господина – он плебей, прямой потомок того popolo magro, который слишком меркантильно, может быть, муниципально понимал цивизм[379]; но понимал, и притом весьма плодовито…

Уступая предрассудкам своих соотечественников, Розини выводит своего браво из Лукки – города пользующегося и теперь еще в Тоскане репутацией гнезда воров и мошенников. Это промах автора: Ангвилотто – непременно уроженец Флоренции. Только в этом городе, – главном театре муниципального итальянского развития и затем борьбы, – есть безнравственные и продажные партии, только во Флоренции – говорю я – встречается в черни сознательный, добродушный, практически рассчитанный маккиавелизм. В других городах той же самой Италии такого отрицания общественности не может быть, по крайней мере в массе. Он является, конечно, и там, но в форме судорожного протеста, бессознательного и подавляющего…

Переход от итальянских литераторов конца прошлого столетия к двум романистам, о которых выше шла речь, не объясняется итальянской историей: Манцони и Розини ничем видимо не связаны с предыдущей эпохой, ни мало не вытекают из нее.

Они – первый отзыв Италии на движение западноевропейской литературы, ими начинается в итальянской литературе эпоха подражательная. Насколько в подражании каждый из этих двух авторов остался самостоятельным, уже сказано.

Период Манцони и Розини называют обыкновенно «вальтер-скоттовским периодом». Это совершенно верно с одной стороны, но многое можно сказать против этого мало выражающего названия…

Успех их, в особенности Манцони, показывает, что итальянское общество настолько уже стерлось в космополитической цивилизации, что ему по плечу становилась иностранная литература. Вместе и то, что у этого общества нет самобытной, национальной жизни, без которой и самобытной литературы быть не могло…

Но выбор Вальтер Скотта для первого пересаждения иностранного искусства не совсем удачен. Спокойный антикварский его характер и его занимательный бесстрастный рассказ был дорог его соотечественникам. У них был досуг, было спокойствие, необходимое для того, чтобы вслушаться в его невозмутимые красоты. Ничего подобного в Италии не было.

Политическое положение этой страны в те времена слишком хорошо известно и о нем нечего говорить…

А о непосредственном влиянии Манцони и Розини на итальянское общество следует сказать несколько слов.

На них охладившиеся несколько приверженцы старого примирились с легко утомляемыми приверженцами нововведений. С них начинается отщепление, совершенное разъединение итальянского общества и итальянской народности. Конечно, не ими вызван этот раскол; он только ими обозначается в литературе. Они стоят как вехи, указывая на точку поворота.