Высшее итальянское общество никогда не отличалось патриотическими чувствами. Аристократия была очень надежной опорой Австрии против итальянской народности. Но после Наполеоновских войн здесь образовалась новая для Италии среда, по-своему аристократическая и по-своему народная. Отрицательными своими сторонами эта среда касалась обоих тогда враждовавших классов итальянского народонаселения. Она привлекала к себе часть низших сословий тем, что была против Австрии. С аристократией она мирилась на том, что была против итальянской народной общественности. А потому численный состав ее рос не по дням, а по часам отщепенцами от обеих…
Среда эта потому не сословие, что она вмещала в себе все сословия (некоторой их частью), а потому и не была тесно связана никакими сословными интересами. Она высказалась очень определенно в итальянском национальном обществе, учрежденном Манином[380] в Париже…
Остальные деятели (за исключением двух выше названных) вальтер-скоттовского периода итальянской литературы принадлежат все без исключения к этой среде. Манцони и Розини стоят, как уже сказано, на распутье.
Вальтер-скоттовская манера писать исторические романы вообще легко прививается там, где больше тесного, близкого знакомства с прошлым, чем современной умственной жизни. Вот почему она в Италии привилась очень быстро…
Произведения этого рода здесь довольно многочисленны сравнительно с количественной бедностью итальянской литературы. Но они не современны, не потому только, что писаны несколько лет тому назад, а потому что принадлежат временной эпохе, уже совершенно и бесследно отжившей.
Впрочем, этот будто бы вальтер-скоттовский род романов имеет такое свойство, что он везде, в каждой стране и в каждом обществе может повторяться без конца. Для призрачного его существования нужно много досуга, порядочный запас археологических знаний – и только. Когда общественная жизнь замирает, или засыпает надолго, тотчас же появляются в литературе такие романы. И они даже находят себе читателей – приносят своего рода общественную пользу. Через них многие знакомятся с историей. Есть внизу множество людей, которые ни за что не прочтут исторического сочинения, как бы интересно оно ни было. А к романам они до того пристрастны, что прощают им их сухой, черствый исторический характер.
В такие времена, когда всё молчит, всё подавлено – публика бывает иногда даже очень благодарна людям, которые не совсем успешно затрачивают свой труд и время на попытки развлекать ее… Политико-экономический взгляд на произведения изящных искусств незаметно проникает в массы – разумеется там только, где таким произведениям есть доступ к массам…
Неудивительно, что в Италии, где всё талантливое, живое, обрекалось на смерть или на насильственное молчание, где человек, не совсем заморенный в какой-нибудь из тесных рубрик политиканского доктринаризма, искал себе поприща деятельности более практического, чем художественное творчество; немудрено, говорю я, что здесь легко приобреталась более или менее лестная популярность даже и такого рода сухими, безжизненными романами…
Манцони и Розини, как я уже сказал, не составили школы. Их интерес и значение в той весьма не широкой индивидуальной стороне таланта, на которую я старался указать в беглом обзоре их слишком прославленной деятельности…
Но тем не менее нашлись писатели, усвоившие себе, так сказать, их технику, механическую часть их работы и стяжавшие себе некоторую известность под благодетельным покровом лоскутков, оторванных от их полуклассической мантии, перекроенной на манер пледа горных шотландцев.
Техника эта, состоящая в группировании известного числа исторических подробностей избираемой эпохи вокруг какой-нибудь личной драмы, не исключает, конечно, авторского творчества. Джованни Розини доказал своей «Монахиней», что соблюсти обе стороны интереса этого
Ни того, ни другого нет в итальянских исторических романистах, думавших продолжать дурно понятую ими деятельность Манцони.
Несмотря на их малочисленность, я не стану разбирать их здесь поименно в хронологическом или другом каком-нибудь порядке.
Их
Скажу однако несколько слове о двух крайних деятелях этого рода, о геркулесовских столбах, так сказать, обозначающих по обеим сторонам пределы, из которых не выходили все эти двусмысленные, мертворожденные знаменитости.
Пределы эти: дилетант Массимо д’Азелио[383] (
Авторитет Массимо д’Азелио считается второстепенным здешними схоластическими критиками. Но живая, общенародная популярность его не уступает манцониевской.
Многие, может быть, не оправдают меня в том, что я не останавливаюсь перед этим, почти поголовным и конечно не насильственным признанием достоинств пьемонтского романиста. Но я спешу сознаться, что во мне вера в непогрешимость подобного суда «неприсяжных», по крайней мере в делах литературных и художественных, уступает сознанию необходимости известного развития вкуса и некоторого знакомства с искусством для произнесения сколько-нибудь правильного приговора в подобных случаях. Иначе бы мы должны были признать несомненное художественное превосходство сказки о «Бове Королевиче» над «Сказками для детей», например, и над другими лучшими произведениями Лермонтова и Пушкина… У нас совершенно другой взгляд, другая мерка не только художественности, но и самой народности наших авторов…
Возвращаюсь к Массимо д’Азелио.
Отказать ему в талантливости (как делают некоторые очень почтенные итальянские критики враждебного ему лагеря, основываясь исключительно на том, что он