Пленным объявили, что они переводятся в другой лагерь. Идти придется своим ходом. Расстояние будет большое. Предупредили, чтобы все слабые и больные вышли из строя. Их отправят железной дорогой. Строго предупредили, чтобы во время марша был полный порядок. Тот, кто без разрешения будет выскакивать из строя или попытается бежать, будут расстреляны конвойными. Отставать тоже нельзя.
Каждому пленному выдали по полбуханки ерзац-хлеба. Примерно через час колонна в тысячу человек под охраной многочисленного вооруженного конвоя вышла из ворот лагеря. А еще спустя полтора или два часа вышла вторая колонна в тысячу человек. В эту колонну вошел весь офицерский состав. Кроме офицеров тут много было казахов, узбеков и других народов Азии и Кавказа. Много было и русских. В общем, колонна разношерстная. А вот конвой этой колонны полностью состоял из русских и украинцев. Были среди конвойных и несколько полицаев лагеря, но большинство прибыли откуда-то новые. Все такие здоровые верзилы с красными, опухшими от вина, рожами. Может тоже были когда-то пленными, но нисколько не походят, больно уж сытыми являются. Отъелись где-то. Вооружены были по-разному: у кого наш советский автомат, у кого немецкий, а у большинства винтовки и карабины. Одеты они тоже кто во что: кто в гражданском, а кто в полувоенной форме, в нашей или немецкой. В общем, выглядели они настоящими бандюгами с большой дороги.
Начальником конвоя был немецкий офицер. С ним еще было несколько немцев, солдат и офицеров, только званием, наверно, ниже, чем у него. Этот офицер – начальник конвоя, ростом был не менее двух метров. Вместе с этой свитой находился и переводчик, ст. лейтенант Борисенко.
Когда нашу колонну выгнали из лагеря за город, уже шли бои. Поэтому первые пять или шесть километров нас гнали бегом, а потом более нормально. В начале пути убежать никому не удалось, не было никакой возможности. Обычно побеги совершали чаще всего в населенных пунктах, а сейчас нас гнали степью и даже не по дороге, так как по дороге было большое движение машин. Машины в основном шли в сторону Запада.
Когда нас выгоняли из лагеря там еще оставались не одна сотня пленных. Это те, кто не надеялся на свои силы или плохо себя чувствовал. Какая их постигла участь? Никто не знает. Но никто не верил коменданту лагеря, будь-то бы, он отправит всех их на железнодорожную станцию, а там по железной дороге повезут их до места назначения. Да и сами больные вряд ли ему верили. Немцы – народ жестокий. Будут отходить от Ростова, в лагере всех больных пленных уничтожат. Пока что они ни одного пленного, который не мог идти, в живых не оставили.
А машины идут и идут. И не пустые, а все чем-то груженые. Вывозят советское добро, то, что народ наживал годами. На некоторых машинах, груженных всякой рухлядью, сидели целые семьи. Это удирали от возмездия разного рода мерзавцы. И вот теперь, захватив свое имущество, а заодно и награбленное, они удирали вместе с оккупантами.
Уже перед вечером несколько человек начали отставать, их сначала били прикладами, а затем пристрелили. Когда начальнику конвоя задали вопрос по поводу расстрела этих пленных, он ответил, что в лагере предупреждали, раз не можешь идти, оставайся, увезут поездом. А оставлять на дороге живых нельзя, он может уйти в партизаны. На дороге начали попадаться мертвые тела пленных. Это, наверно, от первой тысячной партии. Уж если в первый день начали отставать, то что же ждет пленных впереди? Ведь каждый следующий день будет все тяжелее.
Мы с Жоркой Мухиным старались идти вместе. Он решил, во что бы то ни стало, убежать. «Рискну, а там пусть что будет! Пан или пропал! Уж, если умереть, так от пули на глазах своих товарищей, чем от голода»,– говорил он.
На ночевку нас загнали в огромный скотный двор. Все скотные дворы при немцах пустовали, жить-то в них некому было. Законных хозяев этих дворов немцы пожрали. Вот теперь они и пригодились для пленных. Внутри двора было совершенно пусто. Все сожжено. Видать, тут уже не впервые загоняют на ночевку пленных. Внутри двора пол был весь загажен. Пленные начали со стен и потолков обрывать кое-какие доски и ломать их на дрова. Вскоре запылало несколько небольших костров. В это самое время при свете костров в скотный двор вошли около десятка подвыпивших конвойных. Они под угрозой оружия начали снимать некоторые хорошие вещи с пленных офицеров. А что тут будешь делать? Подходит к пленному офицеру, наставляет автомат или винтовку на него и приказывает снимать гимнастерку, или брюки, или сапоги, или шапку. В общем, любую вещь, какая им только понравится. Кто отказывается снимать, начинают избивать. А на офицерском составе были замечательные шерстяные гимнастерки и диагоналевые брюки. Шапки-ушанки тоже были хорошие. И вот на этой первой ночевке с меня сняли новенькую шерстяную гимнастерку. Я сначала не снимал, говорю, что зачем она тебе, ведь она все равно мала будет, не налезет. Но где там… «Самый годный! И поменьше разговаривай, да побыстрее снимай! Ну, пошевеливайся, сволочь», – кричал он. Ну что мне оставалось делать? Снимать не буду – убьет ведь насмерть. Пришлось снять. Под шерстяной гимнастеркой у меня была еще хлопчатобумажная гимнастерка, эту может и не снимут. За эту ночь со многих офицеров были сняты шерстяные гимнастерки и синие диагоналевые брюки. Снимая брюки и гимнастерку, один из пленных офицеров сказал им: «Ну что вы делаете, мерзавцы? Ведь вы же русские! Разве так можно поступать с нами? Если бы немцы раздевали, тогда еще туда-сюда». Конвойный рявкнул: «Хватит! Кому-нибудь говори, не нам, красная сволочь! Из нас каждый отсидел в тюрьме при Советах по нескольку лет, ты это понимаешь? Гадина! Быстрей раздевайся, не забывай, где находишься. Теперь наша власть!».
После ухода конвойных в другом конце скотного двора началась драка. При свете костра видно было, как там началась свалка и раздавались крики. В ход были пущены ножи. А драка началась из-за того, что у русского пленного солдата из вещевого мешка двое узбеков вырезали хлеб, выданный в ростовском лагере на дорогу. Этих узбеков кто-то заметил. Хлеб, конечно, отобрали, а драки избежать не удалось. К драке присоединились еще несколько человек, русских и узбеков. А кончилась драка тем, что зарезали двоих узбеков и одного русского. Русского зарезали совсем другого, а не того, у которого вырезали из мешка хлеб. Этот тоже получил ножевое ранение, но не сильное.
Утром началось построение. Зарезанных и заболевших ночью пленных вытащили наружу. Конвойные начали пинать больных, сильно матерились, заставляя их становиться в строй. Затем начался подсчет. Когда колонна тронулась, около больных остался конвойный, здоровый верзила со шрамом на подбородке. Взгляд у него был звериный. Вот этот самый верзила этой ночью снял с меня гимнастерку. И не только с меня. Он в эту ночь многих раздел. Когда колонна отошла от скотного двора примерно метров на пятьдесят, там раздалась автоматная очередь. Это верзила-конвоир расстрелял больных пленных. Вскоре он догнал колонну и, как ни в чем не бывало, что-то рассказывал другому конвойному, и они оба громко хохотали.
Колонна пленных сильно растянулась. Как ни ругаются конвойные, как ни бьют отстающих, ничего сделать не могут, колонна короче не становится. Тяжело было идти пленным, ведь даже пятиминутного привала не делают. Тот, кто начал сильно отставать и уже не в силах догнать колонну, оставался навсегда лежать на дороге. Почти каждый час позади колонны раздавались винтовочные или автоматные выстрелы. Мертвые тела все чаще и чаще встречаются на дороге, но эти все от первой партии. А разве от нашей колонны меньше остается?
Позади колонны на некотором расстоянии шла лошадь, запряженная в сани. На ней ехали двое немцев, которые везли вещи и продукты конвоя. И вот тех пленных, которых иногда не расстреливали конвойные, расстреливали эти немцы. Конвойные, наверно, специально оставляли для них. Пусть, мол, поразвлекаются. Да…Для всех этих подонков расстрелы пленных действительно были развлечением.
На ночевку, как и в прошлый раз, загнали в скотный двор, расположенный рядом с деревней. Около скотного двора собралось много жителей, чтобы передать кое-что из продуктов пленным. Но конвойные ничего не дали передать, и всех жителей разогнали. Сами немцы на ночь всегда уходили в деревню после того, как пересчитают и загонят в скотный двор пленных. Охрану несли эти же конвойные посменно. Сегодня ночью снова вошло несколько подвыпивших конвойных в скотный двор. Под угрозой оружия опять начали снимать вещи с пленных офицеров. Солдат пока не трогали, так как хватало офицеров. Молоденькому лейтенанту приказали снять синие диагоналевые брюки и совершенно новые яловые сапоги. «А как же я буду без сапог? Дайте хоть взамен какие-нибудь старые сапоги или ботинки»,– сказал он. «Давай, снимай, меньше разговаривай! Утром принесем какие-нибудь, а не принесем – так сойдет! Не все ли равно тебе подыхать в сапогах или босиком?». Кроме лейтенанта, еще у человек десяти поснимали брюки и гимнастерки, а у некоторых и сапоги. Один из конвойных подошел ко мне и матерно выругался: «А ну, красная шкура, расстегивай ватники! Не разговаривай!». Я расстегнул ватные брюки, под ними были синие диагоналевые. Он потрогал их руками и приказал снять. Пока я снимал брюки, он осмотрел мои кирзовые сапоги. Я думал, что и сапоги возьмет. Нет. Сапоги не взял. Или не понравились, или просто решил другие подыскать, не кирзовые, а яловые. Но если сегодня не взяли сапоги, могут это сделать завтра. Этой же ночью я по совету одного пожилого пленного бритвой изрезал голенища сапог. Теперь уж не возьмут. Не только я так сделал, уже у многих пленных были так же изрезаны голенища сапог. Раздев несколько пленных офицеров, конвоиры ушли, но не прошло и полчаса как снова вошло несколько конвоиров, но только других. Эти тоже приступили к мародерству. Также под угрозой оружия начали раздевать пленных офицеров. У одного младшего лейтенанта конвоир снял новые яловые сапоги, а взамен дал снятые с себя старые кирзовые. Но эти сапоги оказались малы, даже на босую ногу не налезают мл. лейтенанту. А конвоир уже надел его сапоги и раздевал другого офицера.
Двое конвоиров подступили к капитану и потребовали, чтоб он снял брюки и гимнастерку, а заодно и сапоги. Капитан лежал и даже не обращал никакого внимания на них. Они снова заорали на него и начали угрожать оружием. Капитан поднялся на ноги, поправил на себе ремень и обратился к ним: «Так что вы хотите от меня, господа предатели? Вам надо мои сапоги, гимнастерку и брюки? Так что-ли?». Капитан изловчился и так треснул кулаком по лицу конвойного, что у него вылетел автомат из рук и сам он отлетел на несколько метров и растянулся на грязном полу, выплевывая изо рта зубы. Второй конвоир хотел выстрелить в капитана, но кто-то этого конвойного сбил на землю. Однако он выстрелил. Капитана пулями не захватило, но рядом стоявшего с ним лейтенанта убило насмерть и еще ранило двух солдат. И этого уже было достаточно…Пленные набросились на конвоиров и начали их избивать. На шум и выстрелы сбежалось много конвойных, которые открыли огонь из автоматов над головами пленных. Двоих конвоиров-грабителей пленные убили насмерть, а остальных сильно избили. Но награбленные вещи вернуть не сумели, так как на помощь конвоирам подоспели другие.
Вот оно что значит! За себя постоять можно, только надо действовать дружно. Стоять друг за друга. А вот этого у нас еще нет. Одного раздевают, другие не вмешиваются. А вот капитан не побоялся, сумел постоять за себя. Капитан этот уже не молод. Ему наверно уже под сорок. А смелый! Когда находились в ростовском лагере, он казался каким-то тихим и неразговорчивым. Фамилия его Яковлев, родом из Сибири. А откуда точно не знаю, Сибирь ведь очень большая.
Самое страшное началось утром, когда пришли немцы. На построении начальник конвоя потребовал выдать зачинщиков этого происшествия. Избитые конвоиры указали на капитана Яковлева и еще на двух офицеров. Им приказали выйти из строя и стать к каменной стене скотного двора. Никаких допросов не было. Начальник конвоя приказал на глазах всей колонны расстрелять зачинщиков. Расстреливать вышли конвойный со шрамом на подбородке и еще двое таких же, как он, мерзавцев. Капитан и его товарищи успели только крикнуть: «Прощайте, товарищи! Проклятье фашизму!». Больше они ничего не успели сказать, так как затрещали автоматы в руках наемных убийц, гнусных предателей Советского Союза.
Кровь стынет в жилах, когда все это вспоминаешь. Нет, этого никак нельзя забывать! Неужели все это останется тайной, и никто и никогда не узнает, как у каменной стены умирали пленные советские офицеры с гордо поднятой головой, посылая проклятья германскому фашизму? Нет. Нет. Нет. Об этом должны знать многие. Долг живых рассказать народу о тех людях, которые и в плену не покорялись врагу, умирали, но пощады у врага не просили.
Сегодня пленным даже не разрешили взять воды из колодца для питья. Конвоиры свирепствовали. Тех, кто хоть немного начинали отставать, стреляли без всякого предупреждения.
Никогда я не думал, что могу оказаться в плену. И во сне такое не снилось. Ведь как удачно шли дела у разведчиков. Одерживали победу за победой. Порой даже немца насилу догоняли. А теперь плен. Унижение, издевательство, голод и в конечном итоге смерть… Если не расстреляют по дороге, то помрешь где-нибудь на ночевке. А могут и на ночевке расстрелять. Смерть без всякой пользы. Каждый день идешь и перебираешь в памяти события последнего боя. Часто задаешь сам себе вопрос: «А нельзя ли было как-нибудь избежать тогда плена?» Сколько ни строил разных вариантов, а приходил к одному: укрыться мне было негде. Но я и тогда, даже в последнюю минуту, не думал о плене. Я считал, что сейчас наступит смерть. Все кончено… Но все получилось иначе. Когда меня ранило, я больше не поднимал головы. Считал так лучше, чтобы не видеть смерть. Грозный и незнакомый окрик заставил меня поднять голову. На меня был направлен ствол автомата. Пришлось вставать. А что мне в такую минуту оставалось делать? Не вставать? Тогда явная смерть. То же самое получилось и с остальными.