Я обернулся и оказался лицом к лицу с отцом в первый раз после того, как пришел в ЛВД. Он поднял взгляд от самой нижней ступеньки, рука лежала на перилах будки. Его улыбка была неподдельной, глаза сияли.
— Пожелай мне удачи.
Три ступеньки между нами, но тысяча звуков между тем, что я хотел сказать, и тем, что я сказал.
— Удачи.
Когда я родился, после того, как мать и отец подержали меня на руках, и перед тем, как нянечка отнесла меня обратно в детское отделение, отец острым концом охотничьего ножа осторожно запечатлел небольшой зигзаг на моей левой пятке, крошечный шрамик, который доказывал, что я принадлежу ему, символ, чтобы убедиться, что нянечки не перепутали меня с каким-нибудь другим младенцем. Это было сродни паранойе. Он только что был свидетелем чуда. Он не хотел терять своего сына так, как потерял другого.
После того, как родители рассказали мне об этом, когда мне было восемь или девять лет, я изучал свою ногу, ища этот зигзаг, пытаясь прочесть в легких морщинках знак этой росписи, хотя, конечно же, он исчез через несколько дней после того, как отец его поставил. Мысль об этом особенном знаке наполняла меня удовольствием, и, хотя я не мог прочесть его на подошве, но чувствовал его там, как чувствуют присутствие любви в какой-нибудь комнате, не всегда в состоянии определить ее источник. Когда я впервые прочитал «Гарри Поттера» и узнал о шраме в виде молнии на лбу у Гарри, я подумал: «Разумеется». Разумеется, любовь так и действует. Разумеется, она оставляет след на любимом предмете. Этот тайный след защищает тебя, оберегает от вреда, напоминает тебе, кто ты. Все, что нужно для этого — малейший символ, и ты в безопасности. Когда я стал старше и обнаружил в себе любовь к литературе, я вывел эти следы наружу, записал их в своем блокноте, держась за него крепко — настолько, что, когда преподаватели ЛВД спустя годы отняли у меня блокнот, они отняли и большую часть этой защиты. Но не всю. На пустых страницах все еще оставались призраки.
Пока я шел к сцене святилища, чтобы присоединиться к матери, отцу и всем членам Ассоциации баптистов-миссионеров, я думал об этом тайном знаке, впечатанном в мою пятку, представлял, что он ведет меня вперед, охраняет меня, пока я взбираюсь на сцену. Молния Божия не ударит меня — она уже впечатана в мою кожу. Казалось, один талисман активировал другой: номер Марка научил меня тому, что существует любовь тайная, сокрытая и ожидающая в тех местах, куда ты в последнюю очередь отправился бы искать ее. Что такое сострадание Иисуса, как не удачная надпись на стене коридора истории, приглашение следовать за ним в самые неожиданные места? Любовь может прийти к тебе даже в комнате, казалось бы, полностью лишенной любви.
Поднялся экран проектора, белый голубь раскрылся в раздробленном свете Бернини, и это действительно было так же прекрасно, как мне помнилось. Пастор задал несколько вопросов о жизни моего отца, о его посвящении Господу, о том, что привело его к этому дню. Наконец, пастор высказал через микрофон простой вопрос:
— Сделаешь ли ты все, что можешь, чтобы бороться с грехом гомосексуальности в церкви?
И ясный, недвусмысленный ответ моего отца разнесся по приходу. Когда это произошло, я почувствовал, как что-то щелкнуло внутри, теплый жар разлился по моим конечностям — чувство любви окружало меня, проходило сквозь меня, то же чувство, которое я переживал, лежа в кровати и призывая Иисуса войти в мое тело — и вдруг я понял, что мне не нужно ловить Марка на слове. Я уже был призван. Я не знал, исходило ли это чувство от Бога, от моих родителей, или из какого-то скрытого внутреннего резервуара, но это казалось неважным. Я знал, что у меня впереди еще долгая борьба, но, по крайней мере, знал одно: я не сотру номер Марка. Пусть преподаватели делают, что хотят.
— Да, — сказал мой отец. — Я сделаю все возможное.
У моих родителей не было причин беспокоиться по поводу нянечек. В конечном счете, они сами, а не больничный персонал, подменили меня.
ДИАГНОЗ
Кинотеатр был заполнен, билеты проданы, как все и говорили. Тишина завладела толпой, когда седовласый мужчина прошел через проход. Он прочистил горло, встал спиной к экрану и ждал, пока после затишья не установилось безмолвие. В ближайшие два часа в публике будет не так тихо: непрестанная последовательность приглушенных рыданий, кашля, шмыганья носом и стонов станет альтернативным саундтреком к сценам терзаний, жизненно важным для успеха «Страстей Христовых» 2004 года.
Я сидел сзади, между Чарльзом, моим новым соседом по комнате, и Доминикой. Близнецы обычно ходили парой, как в нашем колледже — поющая пара, они пели почти везде, куда направлялись — хотя здесь, в зале, полном евангелистов, ограничивались минимумом. Всего неделю назад, в последнюю неделю февраля, я посещал одно из их выступлений и видел, как Доминика шагает взад-вперед по проходу кинотеатра в муу-муу[17] и шарфике с цветочным принтом и во все горло распевает «Колыбельную Клары», таким тоном, что это одновременно казалось мне поразительно вызывающим и прекрасным. Я восхищался ее преувеличенно-театральным выражением лица, имитацией того, как, по мнению белых, должен выглядеть черный, лишь потому, что она казалась такой сознательной, настолько политически заряженной, каким я вряд ли мог представить себя. На занятиях по пению Чарльз и Доминика подвергались остракизму, если не намеренно, то, по крайней мере, по умолчанию, и часто трудно было сказать, где кончалось одно их представление и начиналось другое, такими неудобными они были во всем этом раскладе. А еще они сражались бок о бок со мной в литературном классе, и это, учитывая их почти полный отказ впустить в свои ряды кого-либо еще, сделало возможной нашу дружбу, когда мы проводили ночные бдения в общежитии, в тесной комнате отдыха, где писали курсовые, связывая воедино наши впечатления об этом мире, которых постепенно прибавлялось.
— Думаешь, снег пойдет, пока мы здесь сидим? — спросил Чарльз. Мы спорили об этом всю прошлую неделю, с тех пор, как синоптик впервые упомянул о такой возможности. Это было примерно тогда, когда я впервые предложил вместе посмотреть «Страсти». «Знаете, — сказал я, стараясь придать голосу полное отсутствие выражения, — просто увидеть, что это за штука».
Хотя Чарльз и Доминика не были излишне религиозными, они тоже выросли среди баптистов, и им было интересно увидеть, по поводу чего весь этот шум. Я знал, что игнорировать это кино будет невозможно, что мои родители скоро могут позвонить и спросить, видел ли я его, и я думал, что, если бы я увидел его вместе с Чарльзом и Доминикой, здесь появилась бы какая-то перспектива, можно было бы как-нибудь посмеяться над этим, уменьшить ту власть, которую Христос, казалось, удерживал над моей жизнью. Если бы все пошло по плану и ЛВД приняло бы меня, я должен был начать посещать экс-гей терапию в начале июня, всего через три месяца. Мои ознакомительные сеансы терапии в соседнем офисе с ЛВД внушили моим родителям, что ЛВД — лучший путь для продвижения вперед. Я посещал терапевта еще несколько раз, на рождественских каникулах, и он сказал моей матери, что я делаю успехи, что я хорошо подойду для программы, хотя на самом деле мне не виделось в наших беседах ничего такого уж позитивного. Как правило, я только слушал его лекции о трезвости и самоограничении, пытаясь спрятать свои дрожащие руки. Несколько раз я повторял, как попугай, жаргон терапевта, пытаясь заполнить длинные неловкие паузы. Должно быть, он трактовал это как смирение, как форму раскаяния. Хотя мои родители в эти дни почти не упоминали о ЛВД, они определенно не собирались ехать летом во Флориду, как было заведено в нашей семье, и молчание об этом только заставляло меня неизбежно чувствовать, что меня запишут. Посмотреть «Страсти» вмести с Чарльзом и Доминикой — это должно было или усилить мою способность справиться со всем, что предстало бы передо мной на экс-гей терапии, или обнаружить, насколько сильнее мне требовалось стать в следующие несколько месяцев.
— Может быть, снаружи слишком тепло, — сказала Доминика. — Но я готова поспорить, что будет хотя бы небольшой снег.
— Конечно же, будет снег, — сказал я. Я хотел положить конец дискуссии. Я устал от этого спора и почти верил, что поздний снег выпадет скорее, если мы закроемся от него, хотя бы в этом зале, как в детстве, когда мама отвозила нас в город посмотреть одну из своих романтических комедий, и, выйдя прямо из зала, мы обнаруживали тонкое покрывало снега, ожидавшее нас под фонарями, и земля вновь становилась мягкой у нас под ногами. Дороги были заснеженными, коварными, не посыпанными солью, мама везла нас обратно, вверх по холму, к нашему дому после воскресного кино и все время смеялась. «Разве не дикость?» — говорила она. И это действительно была дикость — ведь отец где-то в своем магазине собирал машинки или в доме читал Писание, в блаженном неведении о том, что его крохотная семья пробирается сквозь снег. Мы могли обойтись без него, по крайней мере, несколько миль.
— Я думаю, должен пойти снег, — сказала Доминика, оглядывая всех седовласых мужчин, которые шли по проходу мимо нас. Их головы дрейфовали рядом, как крошечные, не тающие островки сугробов. «Волосы проповедников», говорила мама, задолго до того, как мой отец принял призыв Божий, прежде чем его волосы цвета перца с солью начали превращаться в ту мягкую вату, что напоминает о крыльях ангелов.