Книги

Мальчик, которого стерли

22
18
20
22
24
26
28
30

— Не торопись, — снова скажу я.

— Я помню мельчайшие подробности.

Такие, как капля воды, стекавшая по ее голой веснушчатой руке. Как солнечный свет, ударивший под таким углом, чтобы от этой капли появилась золотая мерцающая полоса. В тот день она смахнула пятнышко прохладного мокрого света со своей руки. Она пригладила страницы брошюры на поверхности стола и села. Да, черты лица у этого мальчика и у меня были почти одинаковыми. Она почувствовала, что у нее кружится голова. Она видела, будто в бесконечных змеящихся отражениях двух зеркал, друг против друга, еще одну мать, которая вглядывалась в этот портрет мальчика, казавшегося знакомым, и эта мать, в свою очередь, представляла себе кого-то вроде моей матери, которая делал то же самое, и все эти матери хором спрашивали: «Что же еще нужно было этому мальчику?» Она ждала, пока головокружение не пройдет. Она чувствовала такое раньше, в минуты, когда кто-нибудь в церкви заговаривал о жизни вечной, о вечном, без конца, пребывании в раю, она чувствовала усталость при одной мысли о вечности, обмахивала лицо ладонью и говорила: «Моя голова не может с этим справиться. Это слишком».

Мельчайшие подробности. Позднее утреннее солнце, свет которого падал на половину стола. Пылинки, вьющиеся спиралью, будто песчаные столпы. За раздвижными окнами — вода в полосках ряски, которая растекается у крутого берега, отделяющего наш участок от Озера Буревестников. Когда летом бывало много туристов, мама сидела на балконе, глядя, как моторные катера выписывают буквы V по воде, и побуждала волны придвинуться ближе. Однако в такие зимние дни, как этот, озеро оставалось тихим и спокойным, и большую часть дня она проводила внутри.

Она взглянула на другие портреты, потом с трудом добралась — шажок за шажком — до конца страницы. Одна девушка напоминала Дебби, ее подругу детства, тощую брюнетку, которая всегда закалывала свои кудрявые волосы заколкой, когда они вместе ходили в общественный бассейн, чтобы охладить ноги на мелководье и поглядеть на мальчиков. Другой, мужчина постарше, напоминал нашего бывшего семейного врача, доктора Китона, который всегда старался нагреть металлическую диафрагму стетоскопа, прежде чем прижать к маминой голой спине. Что они там делают? — подумала она. Что у них пошло не так? Но, конечно же, это не были ее знакомые. Разница гнездилась в их улыбках. Эти загнанные лица улыбались совсем по-другому, уголки губ растягивались за все нормальные пределы. Даже в самые счастливые ее минуты, даже на семнадцатом ее году, когда друзья и родные поворачивались на молитвенных скамьях, чтобы поглядеть на ее затянутую в кружева фигуру, плывущую по церковному проходу навстречу отцу, она никогда не видела таких улыбок. Позже она узнает, что это улыбка экс-геев. Когда мама увидит ее такой, как есть, эта улыбка будет ее преследовать следующие девять лет. Ей будет казаться, что она видна почти повсюду, даже на лицах горожан, которые она встречает каждую неделю, как будто целый мир все это время вел тайную экс-гейскую жизнь, а она и не знала. Когда она повернет в отдел бакалеи, шаткая тележка вырвется из ее рук, она подхватит ее — застывшие пальцы вцепятся в пластиковую рукоятку — в ту минуту, когда она почувствует, как эта улыбка обволакивает ее, словно только что в ее направлении взмахнули пистолетом. Такую власть приобретет эта улыбка над ней, над нами.

Она прочла слова, плавающие рядом с этими лицами.

«С тех пор, как я пришел сюда, Бог показал мне, сколько во мне эгоизма и страха, которые я держал при себе, загнанный в круг гомосексуальности».

«Когда я был здесь, я научился тому, что меня любят и принимают, даже несмотря на то, что я был вовлечен в сексуальную зависимость».

«Пребывание в ЛВД дало мне второй шанс в моей семье».

Все эти лица говорили о том, что казалось ей одновременно чуждым и знакомым. Чуждым — потому что она не привыкла к тому, как способен учрежденческий жаргон «Любви в действии» переоформить восприятие, пока даже самые сложные человеческие эмоции не будут разложены по ящичкам и снабжены ярлыками: «эгоизм», «страх» или «зависимость»; знакомым — потому что церковь, согласно своему замыслу, была разросшейся Божией семьей, потерянным племенем Божиим на земле, избранным числом тех, кто переживет вознесение, и такие слова, как «любовь» и «принятие», здесь употреблялись с каждой ежегодной дозой пресного хлеба, с каждым пластиковым наперстком виноградного сока.

Она отложила брошюру, скользнувшую по столу. Весь остальной стол был покрыт страницами из анкеты «Любви в действии», вложенной в тот же конверт, что и брошюра. На верхней странице значился логотип «Любви в действии», перевернутый красный треугольник, в центре которого было вырезано сердце.

— Даже тогда мне показалось, что это странный логотип, — сказала она мне потом. — Сердце вырезано, будто только это и нужно.

Я ощутил это, подумаю я, нажимая паузу на диктофоне, отматывая на несколько секунд назад, чтобы проверить, все ли мамины слова я записал. Вырезаешь то, что когда-то было дорого тебе, не обращая внимания на то, как перехватывает горло, стираешь подробности, которые хочешь забыть. Швырни первую половину истории в мусор, как мои преподаватели. Я растерял столько друзей за годы после ЛВД, годами обходился без разговоров со старыми бойфрендами, просто потому, что мне было так легко игнорировать свои прежние чувства. Я был таким бессердечным безо всяких усилий с моей стороны. На самом деле тем, кто побывал в ЛВД, бессердечность давалась легко, и мне даже не приходилось об этом задумываться. Фокус был в том, чтобы поверить: вырезать людей из твоей жизни — это необходимый шаг в твоем развитии. Как поля, которые поздней осенью долгими часами выжигали за окном гостиной в доме моего детства, и рыжая стена огня прыгала прямо к краю нашего участка: разгроми и выжги, чтобы оставить место посевам следующего года.

Так я и делал. Хлоя, Брендон, Дэвид, мои друзья по колледжу Чарльз и Доминика — и Калеб, студент со старшего курса, изучавший живопись, который так зачаровал меня в первый год обучения, первый парень, которого я поцеловал.

— Хватит на сегодня, — скажет мама, вставая из-за стола, подталкивая диктофон ко мне. Она встанет посреди этого поля, если это будет нужно, чтобы я заметил ее боль, и откажется уступать, даже когда огонь приблизится. Она будет ждать, пока к ней не присоединится мой отец.

СУББОТА, 12 ИЮНЯ 2004 ГОДА

Мармеладные мишки. Красные, желтые, зеленые, облаченные в пластик, а пластик облачен в пленку пыли. Никто месяцами не притрагивался к этим упаковкам. Я стоял, застыв, в коридоре «Conoco», пытаясь выбрать между мармеладными мишками и мармеладными червячками, внезапная и неожиданная потребность. Мама ждала в машине, но мы никуда не торопились, у нас еще оставалось два часа до церемонии рукоположения, и казалось, будто мы запланировали эту остановку, не сказав друг другу ни слова, словно на станции в пути между двумя мирами, в которых мы теперь обитали. Только сейчас, когда я глядел на конфеты, казалось, что простейшие решения приобрели бесконечную сложность, будто это был обед в камере смертников, а может быть, красная и синяя пилюли, после которых мы никогда не будем прежними. Я хотел вернуться в машину с правильной упаковкой мармелада, выбрав что-нибудь удивительное, что восхитило бы мою маму, и ее голос бессознательным скачком перешел бы в верхний регистр: «Я столько лет об этом даже не думала!» — только я уже не был так уверен, что достаточно знаю свою маму, чтобы удивить ее.

Я оставил мармеладных мишек висеть на металлическом пруте и прошел по коридору, стекло холодильника справа было таким холодным, что почти обжигало, яркие ярлыки вспыхивали на периферии зрения, металлические банки, подсвеченные перламутрово-белым фосфоресцирующим светом. Кассирша, пожилая женщина с курчавым белым «конским хвостом», выступала в роли часового, наблюдая за мной с того момента, как я вошел на заправку. Должно быть, этим утром я казался здесь неуместным: темно-синий блейзер и белая рубашка с едва заметными манжетами; брюки в тон; черные мокасины с отверстием для монетки в язычке — мальчик из колледжа, направляющийся в воскресную школу субботним утром, когда ему следует валяться на койке, глядя в телевизор, и даже, может быть, маясь похмельем.

Камера примостилась над головой женщины. В короткий миг смущения я задался вопросом, что будет доказывать потом эта пленка. Если я в ближайшем будущем умру или стану соучастником какого-нибудь ужасного преступления, будет ли офицер полиции просматривать эту пленку в поисках моего краткого появления, анализировать выражение нерешительности на моем лице, искать следы страха или злого умысла? Думать о таких вещах было глупо, не говоря уж о том, что слишком драматично, но я не мог удержаться. Я только что прошел пять утренних сеансов групповой терапии вместе с теми, кто пытался совершить самоубийство, рядом с теми жизнями, которые были сломаны в одно мгновение и до конца не пришли в порядок, и я начал ожидать неожиданного. Мгновение благодати или ужаса — вряд ли одно и то же — могло снизойти без предупреждения, и теперешнее казалось таким же подходящим, как любое другое, чтобы Бог возобновил свое общение со мной. Лгать о своей сексуальности перед сотнями людей, стоя рядом с отцом, когда он приносит священный обет — это было словно бичующая молния, словно превращение в соляной столп, словно что-то, от чего я не мог отвернуться.

Я направился в туалет и закрылся внутри последней кабинки. Согласно правилам рабочей тетради я не допускался в одиночестве даже в этот туалет: «Во время любого посещения публичных комнат отдыха вас должны сопровождать двое других клиентов, один из которых пробыл клиентом „Истока“ по меньшей мере два месяца». Мне сразу же стало понятно, зачем преподаватели установили это правило. Я узнал обычную туалетную надпись, нацарапанную на лакированной двери кабинки, небрежный тон соблазнения. Рядом с предложением был номер и имя — Марк. Даже не зная почему, я вынул свой «RAZR» и набрал номер, сохранив контакт как «Марк, ванная». Я вышел из кабинки, не помочившись, и оправил блейзер перед зеркалом. Повернул ручку крана, покрытую коркой грязи, и подставил сложенную ковшиком ладонь под горячую воду, пригладил водой выбившуюся прядь на затылке. Я хотел убедиться, что в моей внешности не было ничего неуместного. По крайней мере, я мог выглядеть, хотя бы отчасти, Хорошим Сыном.