— Откуда ты знаешь? — спросила мама, прикрывая трубку. — Откуда ты знаешь, что ему нужно? Может быть, ему нужен доктор.
В эту минуту мама подняла глаза. Я не мог сказать, видела ли она меня, но она передвинулась на кровати, скрываясь из моего поля зрения.
Я прошел на кухню и глядел на половинку луны за окном, пока ее отражение скользило по нежной ряби озера, совсем не готовый к тому, что ожидало впереди.
После тюрьмы, после того, как я ушел от неверующего и бродил по коридорам с нераскрытым пакетом «M&M’s», я начал ждать встречи с таинственным доктором, разговор о котором услышал между родителями. Хотя я понятия не имел, что этот доктор может для меня сделать, и не спрашивал родителей, назначили ли они встречу, я надеялся, что это испытание могло пройти легче, чем другие до этих пор. Я стал ждать, думая о том, как игла уколет мою кожу, как кровь польется в пробирки с наклейками, и тогда появится что-то конкретное, объясняющее, что со мной не в порядке или почему я не могу выполнять простейшие задачи: всего лишь переправить что-то из рук в руки, передать Слово Божие от человека к человеку. Может быть, моя мама была права. Может быть, что-то не в порядке с моими гормонами. Может быть, это гормоны делают меня недостаточно мужчиной. Я не выдержал испытания отца в тюрьме, хотя он даже не спросил меня о брошюрах, и я не был уверен, знал ли хоть один из нас, каким был критерий прохождения. Может быть, нечто похожее на улыбающееся лицо Дикаря, когда он пришел назад с пустыми руками, но вооруженный историями о тех, кто вежливо брал его брошюру в руки, говорил, что прочитает до следующего посещения. Я не узнал ничего, что не знал бы до визита в тюрьму.
Прошла неделя. Мои родители посетили брата Стивенса, когда я был в колледже, обсуждая, может ли существовать исцеление в моем состоянии. Он знал удивительно мало о том, как функционирует «Любовь в действии», но, похоже, думал, что это лучшая организация в своем роде. Зонтичная группа экс-геев, «Exodus International», рекомендовала ему эту организацию, и при стойком одобрении фундаменталистской христианской группы «Внимание к семье» мои родители купились. ЛВД была старейшим и самым крупным в этой стране терапевтическим учреждением с проживанием для экс-геев. Если уж они не смогли бы превратить меня в натурала, никто бы не смог.
Чтобы подготовить меня к терапии, в ЛВД хотели, чтобы я посетил несколько сеансов у психотерапевта, одобренного персоналом. Мама привезла меня в Мемфис в начале каникул Дня Благодарения, чтобы посетить один из этих сеансов. Кабинет терапевта примыкал к ЛВД, но нам не позволялось войти в учреждение, пока я не завершил процесс регистрации, который занимал несколько месяцев до окончательного одобрения. В кабинете консультанта я исповедовался — как я узнаю потом, это было моей первой Моральной Инвентаризацией — описывая свои однополые привязанности туманным, лишенным сексуальности языком, пропуская все о Дэвиде, но включая сексуальные фантазии — столько, сколько я мог вспомнить. Когда консультант спросил меня, были ли у меня отношения, я рассказал ему о Хлое, о том, каким виноватым я себя чувствую, потому что умалчивал и тем самым лгал ей.
— Она могла бы помочь тебе в твоей борьбе, — сказал консультант. — Если бы ты рассказал ей правду, и оба вы исповедались перед Богом, вы могли бы иметь общее будущее.
Я не мог сказать ничего в ответ. Я хотел сказать ему, под каким давлением я чувствовал себя, как мы с Хлоей чуть не занялись сексом, чтобы исцелить мое состояние, но я боялся, что дальше он просто начнет говорить мне о том, что я сделал не так. Я замолчал, и консультант использовал это как возможность для проповеди о необходимости истинного покаяния. Когда время истекло, мама спросила, может ли она поговорить с ним наедине, и, когда она вышла из кабинета, ее глаза были мокрыми и красными. Я знал, что он ей что-то рассказал, и это окончательно убедило ее.
Когда мы были в машине, она сказала:
— Мы будем идти шаг за шагом. Мы переберем все возможности.
Всю дорогу до дома мы молчали.
В воскресенье перед тем, как кончались каникулы, мой отец был в настроении, которое посещало его нечасто. Была почти середина дня, но он все сидел на своей кожаной кушетке в камуфляжных боксерах и белой футболке с треугольным вырезом, закинув одну бледную ногу на стеклянный кофейный столик. Его взгляд был прикован к телевизору, где молодой Клинт Иствуд щурил глаза, окруженные мелкими морщинками, на пустынный пейзаж и готовился отбыть в неведомое. Клинт всегда был метким стрелком и никогда не промахивался. Это было видно по его глазам.
Я протиснулся мимо отца, чтобы взять ключи от машины со стола. Хотя мне больше не приходилось работать на мойке, я часто уходил пораньше, чтобы проветрить голову перед службой.
— Он ничего не боится, — сказал отец.
— Что?
— Клинт, — сказал он. — Он выходит прямо на линию огня.
В тюрьме, две недели назад, мой отец проповедовал, как важна смелость. Настоящие мужчины, говорил он, не боятся показать свои чувства. Настоящие мужчины следуют за Иисусом. Когда я сидел рядом с ним, передавая сквозь решетки «M&M’s», я думал: Иисус плакал. Единственный стих, который он не советовал им учить наизусть, хотя он так хорошо подходил к его проповеди. Такой простой, емкий стих, на первый взгляд, но в каждой частичке своей не менее трудный для толкования, чем любой другой.
— Мы должны на этой неделе что-нибудь узнать насчет доктора, — сказал он. — Не беспокойся.
Я направился на кухню, где мама протирала участок плитки у двери.
— Привет, милый, — сказала она. — Проходи.