— Это зрелище Божьего отдыха, — сказал отец. — И на седьмой день Он отдыхал.

— А нам отдыхать не придется, — сказал Дикарь, показывая на вход в тюрьму. — Бог создал этот мир, и теперь мы должны убедиться, что не разрушим его своим грехом.

Мы втроем вошли в металлическую дверь тюрьмы. Отец нажал маленькую красную кнопку в центре металлической коробки и назвался. Он повернулся к нам, прочищая горло.

— Готовы спасти несколько душ? — спросил он.

— Все утро жду не дождусь, — сказал Дикарь.

Откуда-то у нас над головами послышался звук видеокамеры, которая поворачивалась к нам. Мы втроем подняли головы, глядя на линзу увеличителя. С этой высокой точки обзора наши лица, должно быть, составляли треугольник, а мое было в нем дальней вершиной.

Дверь ожила со звуком — будто послышался зуммер в компьютерной игре. Отец распахнул дверь. Я последовал за ним и за Дикарем в прихожую, холодок кондиционера отозвался потрясением на коже, и я ждал, когда зажужжит, открываясь, следующая дверь. Мы стояли в тесной металлической коробке, будто в лифте, маленькое окно выходило на пустую зону стойки регистрации.

— Вот так, все мы на одной странице, — сказал отец, его голос внезапно разнесся эхом. — Каков единственный стих, за который заключенные не получат конфет?

Я распрямил плечи. На этот раз я не колебался с ответом.

— Иоанн, 11:35.

Это был стих, который каждый баптистский ребенок пытался «выучить наизусть» по крайней мере раз в жизни, обычно, когда его в первый раз просили что-нибудь процитировать в библейской школе, и обычно из-за того, что он был таким коротким. Отец не хотел, чтобы заключенные ленились читать Библию и учили такой простой стих: он хотел, чтобы как можно больше слов Божиих вошло в их головы. Иисус плакал: два простых слова, которые преследовали меня. Я не плакал с той ночи, когда мама привезла меня из студенческого городка — с тех пор, когда я глядел на высоковольтные провода, нырявшие между бледными звездами, думая лишь о том, что скажет отец, когда узнает, и провода нанизывали на себя созвездия, которые я не мог назвать. Я не собирался в ближайшее время плакать снова. Когда я видел мужчину, плачущего в церкви, мне казалось, он собирается сдернуть кожу с лица, вывернуть ее наизнанку, чтобы каждый увидел его второе, тайное «я». Неделями после изнасилования каждый раз, когда мне хотелось заплакать, я щипал себя, достаточно крепко, чтобы сосредоточиться на боли. Я не собирался давать кому бы то ни было еще одной возможности увидеть мою слабость.

Отец обернулся ко мне, его ореховые глаза во флуоресцентном свете вспыхнули зеленым. Дверь зажужжала, отпираясь перед нами, но он не двинулся.

— Правильно, — сказал он, поднимая руку, чтобы хлопнуть меня по спине. Я невольно вздрогнул, и его рука застыла. — Правильно, — повторил он, открывая дверь.

Дикарь и я прошли с ним к первому столу. Офицер полиции с наполовину изжеванной сигарой в уголке рта кивнул нам и пропустил в следующую дверь, которая тоже зажужжала. Это была маленькая тюрьма в маленьком городе на плато Озарк, и надзиратели хорошо знали моего отца. Не требовалось доставать документы, не требовался обыск.

— Старайся держаться хотя бы в пяти футах от камер, — сказал отец. — И не слушай, если некоторые из них будут ругаться на тебя.

Он сделал мне знак войти первым. Я кивнул. Я хотел доказать, что я такой же смелый, как он. Хотел доказать, что могу измениться. Дверь открой, увидишь людей.

* * *

Коридор внутри был темным. Темным, но, может быть, лишь потому, что мы только сейчас пришли с солнца. Неоновые пятна закручивались в арку поперек пути, выглядывали вдоль краев мрачных камер. Фосфены, называл это учитель биологии в старшей школе, когда я засыпал на его уроке. Ну как, понравился визит к фосфенам? Той ночью, когда Дэвид заставил меня прийти к нему на койку, я видел их сотнями: розовые, желтые, оранжевые завитушки, скользившие, как конькобежцы, у меня между веками. Иногда это называют «тюремное кино», продолжал учитель биологии. Феномен, который проявляется, когда часами глядишь на голые стены — в моем случае, я глядел на голую стену спальни с парой ножниц в руке, надеясь, что решение придет само, что Бог напишет мне ответ Своей бесплотной рукой, как царю Валтасару в Ветхом завете.

Я держался ближе к стене, плечо ныряло в прогалины между белыми бетонными блоками. Иногда я различал бледную вспышку улыбающегося лица, располосованную темными металлическими прутьями. Никто из заключенных, казалось, не шевелился. Никто не говорил ни слова, кроме случайного: «привет» или «рад тебя видеть». Я держал руку с конфетами подальше от них, боясь, что они могут выхватить пакет через решетку, хотя все они казались даже чересчур вежливыми.

Я слышал позади эхо шагов отца, но не оборачивался, боясь, что он распознает страх в моих глазах. На прошлых выходных, когда я приходил к нему в дилерский центр, отец поднял кулак, чтобы ударить меня, в минуту, когда встретились наши взаимные страхи перед моей сексуальностью. Я отпустил при всех в шоу-руме какую-то шутку, что-то о том, как он не хочет казаться слабым перед покупателями, что-то, что я не мог вспомнить в ту минуту, когда он притащил меня в кабинет и угрожал мне кулаком. В следующий момент его лицо наполнилось ужасом, узнаванием — он сейчас был готов сделать то, что его отец когда-то делал с ним — и он разжал пальцы, извинился, глядя все время вниз, на ковер. Сделай это, подумай я. Сделай, и я свободен. Сделай, и мне не придется больше любить тебя. Но он ничего не сделал. Слеза показалась в уголке его глаза, стекла по щеке до ямочки на подбородке, и все. Была ли эта слеза по его сыну-гею или по нему самому, я не мог сказать. Больше всего я был благодарен, что он не начал плакать.

— Мы что-нибудь придумаем, — сказал он дрожащим голосом. — Мы найдем для тебя специалиста.