Если назвать что-то безобразным, то эффект будет аналогичным. В тот вечер, когда мама привезла меня домой, звуки ее рвоты научили меня этому лучше, чем что бы то ни было. Я был геем, меня назвали таковым — этот факт, едва переварив, следовало немедленно исторгнуть из себя.

Мы с отцом сидели в тишине еще несколько секунд.

— Больше мы не будем говорить о твоем положении, — сказал он. — Пока не узнаем что-нибудь еще.

Я задался вопросом: может быть, мои родители уже оформили заказ на сеансы терапии и только ждали, чтобы после тюрьмы сказать мне об этом? Хотя даже тогда это казалось мне иррациональным, но я воспринимал свой визит сюда как испытание. Испытание моей убежденности, моей смелости, моей любви к семье.

Не теряя ни мгновения, отец открыл консоль между нами и вытащил гигантский пакет «M&M’s» с арахисом. Этот жест казался волшебством. Еще секунду назад здесь была только коричневая кожа, и темный пластик приборной доски, и наша темная одежда — и вот появился яркий желтый пакет твердых драже, отражавших утренний свет в руках отца.

— Лови, — сказал он, бросая пакет в моем направлении.

Мои руки засуетились, не поймали пакет, и он приземлился мне на колени со звуком, будто сотня крошечных алебастровых шариков звякнула одновременно.

— Что это? — спросил я.

— «M&M’s».

Я повертел яркий желтый пакет в руках.

— Просто думаю, зачем они тебе.

— Вот чем ты займешься, — сказал отец, открывая дверь со стороны водителя, порыв непостижимо теплого воздуха наполнил салон машины. — Ты будешь давать горсть «M&M’s» любому заключенному, который сможет прочесть наизусть по меньшей мере два стиха из Библии.

— В этом и есть план? — спросил я. — Конфеты?

— Пара конфет для тебя, может быть, ничего не значит, но у этих заключенных мало что имеется. Им это нравится, когда я прихожу.

Прихожане часто говорили, что планы моего отца вдохновлены свыше, и не зря: они почти всегда приходили не с той стороны, застигали врасплох, были достаточно близки к грани нелепости, чтобы в животе замирало, и ты начинал спрашивать себя, что же случится дальше. Правда, мне казалось, что я уже это перерос, но приходилось признать, что тактика моего отца часто зарождались из его собственного, своеобычного склада ума. Он понимал, чего люди хотят больше всего, и научился строить вокруг этого свой миссионерский труд.

Хотя я не задавал отцу вопросов, но уже мог угадать его логику. Дайте заключенным то, чего они жаждут, то, ради чего стоит трудиться всю неделю, а потом приведите их к более глубокому пониманию Писания, и их тела уступят дорогу их душам. Это была вариация того, что сотворил Иисус под Вифсаидой — преобразил семь хлебов и несколько рыб в пищу, способную прокормить пять тысяч человек. Чудо моего отца, как чудо Иисуса, должно было принести умножение: несколько «M&M’s» с арахисом, посаженных, как семена, в животы этих людей, и они будут удовлетворены, с радостным потрясением ощутив почти забытый вкус. Тогда — лишь тогда — будут готовы они принять тело Христово.

Это была система наград, которая действовала на меня, когда я был младше. На каникулах в библейской школе я цитировал книги Библии по порядку — Второзаконие, Книга Иисуса Навина, Книга Судий — странные и тяжелые на языке имена, вызывающие в уме образы пыльных свитков и старых бородатых мужчин, сидящих на золоченых тронах; я выучил столько названий, сколько смог, зная, что наш пастор потом наградит меня конфетой. Пустите детей приходить ко мне, говорит Библия. Я слышал, как мой отец объяснял однажды, что заключенные во многом похожи на детей, пойманных, когда они запустили руку в банку с конфетами — и что все мы похожи на детей, потерянных, пока не нашли Иисуса. Теперь мы будем учить заключенных, что награда в виде конфет, а в конечном счете — в виде рая, приходит только после должного прилежания.

— Мы должны обратиться к их низшей природе, — сказал отец, — прежде чем сможем обратиться к высшей.

За прошедший год отец научился не давать заключенным ничего, что не производится в массовом порядке. Позже он рассказывал мне, что однажды наполнил кулер для воды виноградом и льдом и передавал каплющие кисти винограда сквозь решетку, а потом узнал, что люди пытались гнать бражку, заполняли герметичные пакеты «Ziploc» соком его винограда и опускали туда зачерствелые сухари, потом засовывали пакеты под койки, чтобы содержимое забродило.

Лежа ночью в кровати, я представлял, как мужчины собирались вокруг этих пакетов, мягко перешептываясь и лаская прохладный пластик загрубелыми пальцами. Я представлял, как все они, обхватывая друг другу плечи татуированными руками, ведут себя мягко и нежно, потому что никто не смотрит. Я представлял, как присоединяюсь к ним за решеткой, соскальзываю на какую-нибудь койку, сжимаю пластиковый пакет под животом и потягиваю их теплое вино. Потом, когда вина начинала затоплять грудь, и дыхание учащалось, я стирал эту мысль, зажмуриваясь так, что рыжие пятна начинали заполнять все поле зрения. Тогда эти образы меркли, гасли за стеной кружащихся точек, переставали быть для меня прекрасными.