Или интонации? На последней перемене ко мне подошла экс-лесбиянка и прищелкнула языком, увидев мою стойку «руки в боки». Я стоял у дверного проема, положив одну руку на стену, а другую на пояс.

— Я не собираюсь на тебя доносить, — сказала она, будто я должен был испытать признательность и каким-то образом ее отблагодарить, — но, в самом деле, выйди из этого ложного образа, пока кто-нибудь тебя не увидел.

Мы въехали на заасфальтированный участок, желтые линии со свистом проносились мимо, все медленнее. Косби открыл боковую дверь и проводил нас наружу. Над головой были крутые треугольники, сияние окон: сложная геометрия, которую я понимал с трудом. Не пройдет и года, как это здание станет новым штабом ЛВД: более чистое, более высокое, где пациенты будут купаться в священном свете, проходящем сквозь длинную вереницу окон. Сейчас, однако, ЛВД просто снимала несколько комнат в церкви, чтобы иногда устраивать дневные занятия, ведь здание в торговом комплексе было слишком тесным, чтобы разместить сразу старших и младших пациентов. Важно было, чтобы дневные занятия проходили раздельно, прежде всего из-за того, что пациенты посещали ЛВД по очень разным причинам. «Исток» и «Убежище» были молодежными программами, большинству из нас не было и двадцати, днем эти программы занимались совместно и, поскольку большинство из нас имело дело с гомосексуальностью, не лишено смысла было то, что мы могли делиться во время занятий похожими историями.

— Сейчас можете немного отдохнуть, — сказал Косби, ведя нас внутрь. — Быстро оглядитесь вокруг, если хотите, а потом встретимся в коридоре.

Несколько из нас вошли в святилище. Внутри было тихо, ковер поглощал звук наших шагов. Деревянные проходы, залитые солнцем, с маленькими обвязанными крючком коробками, угнездившимися на краю, около тридцати рядов, три секции лицом к кафедре. Я чувствовал, как что-то темное нависало где-то позади, и резко повернулся, чтобы увидеть низкий балкон, который произвел на меня впечатление, поскольку я никогда не посещал церковь с балконом. Я представил, как мне приходится идти по проходу в подобном месте, и все эти глаза глядят на меня сверху вниз. Во время моего крещения все взгляды исходили с одной стороны, и я мог смотреть поверх голов прихожан на пустое белое пространство позади, посвятить себя Богу, насколько мог это сделать в такой публичный момент. Но здесь, казалось, нельзя было остаться наедине с Богом. Казалось, что ты всегда будешь находиться под заклятием чьего-нибудь бдительного взгляда.

Я прошел вдоль прохода, ноги мягко ступали по ковру. Сколько раз я видел, как мой отец делал то же самое? Сколько раз я видел его лицо мокрым от слез, когда он в трепете проходил весь путь до алтаря. Было странно думать о той картине, которую я представлял собой сейчас: идущий впереди группы, с безмятежным лицом, лишенным эмоций. Ходячий мертвец, подумал я, расправив плечи. Я ничего не чувствовал. Я ничего не хотел чувствовать. Я не хотел, чтобы видели, как я что-то чувствую. Я не хотел быть слабым, как мой отец. Я не хотел давать этой экс-лесбиянке шанс еще раз меня «поправить». Когда мое пребывание здесь подойдет к концу, я сам хотел бы в чем-нибудь ее поправить. Я был сильнее всего этого, и я собирался это доказать, какими бы ни стали последствия, сколькими чувствами мне ни пришлось бы поступиться в процессе.

Окна над головой были поразительно незапятнанными, будто архитектор принял дерзкое решение предоставить красоту святилища природе, Богу. Ни пятен, ни фрагментов сцен из Библии, ни резкого цветного света. Иногда, если оставить что-то недосказанным или недоделанным, это и повергает в изумление. И, пока Пустота приближала меня к алтарю, пока я всходил на площадку и оглядывал пустые проходы, представляя себе толпу, перед лицом которой я должен был оказаться на завтрашней церемонии, я задался вопросом: может быть, именно так поступает Бог? Возможно, Бог отпустил меня на время, прерывая связь, чтобы я мог стать сильнее и правильнее сам по себе. Хоть я и беспокоился о том, что Бог вообще перестанет посещать меня, что я непоправимо испортил наши отношения, я знал также, что обратного пути нет. Я взял на себя обязательство стать сильнее, хотя понятия не имел, что это означало на самом деле. Мог ли я когда-либо полностью стать натуралом? И если мог, значило ли это, что мои отношения с Богом остались бы прежними? Или стать сильнее — значило отказаться от прежнего образа жизни? Какую бы форму ни обрела эта сила, я должен был принять это. Я должен был встать завтра перед толпой с холодным, как камень, взглядом, который я видел сегодня в глазах Дж. — взглядом мученика — даже если это было бы совсем далеким от моих подлинных чувств.

* * *

— Сосредоточьтесь на ваших чувствах, — сказал Косби. — Я хочу, чтобы вы сосредоточились как следует.

Мы находились в одном из учебных помещений церкви, здесь было другое освещение, меньше света — всего одно окно, выходящее на парковку. Косби стоял на переднем краю комнаты и был похож на физкультурника из старшей школы, который пришел сменить учителя математики, хмуря лоб, будто думая о чем-то еще: завтрашней игре, следующем уравнении.

— Я хочу, чтобы вы открыли в рабочих тетрадях раздел «Основные инструменты».

Шорох бумаги. Облизывание пальцев. Я нашел страницу: пять колонок и шесть рядов мультяшных лиц, под каждым ярлык. ДОВОЛЕН, УГНЕТЕН, ИСТОЩЕН, ИСПУГАН, СЧАСТЛИВ, БЕЗЗАБОТЕН, МЕЧТАТЕЛЕН, ОХВАЧЕН ОТВРАЩЕНИЕМ, ПОТРЯСЕН, РАЗГНЕВАН. Каждое лицо — упрощенное выражение эмоции.

— Я хочу, чтобы вы подумали, как вы сейчас себя чувствуете, — сказал Косби. — Это может быть сочетание нескольких лиц. Выбирайте как следует.

На столе в передней части классной комнаты были несколько белых постеров. Рядом с ними — цветные маркеры и карандаши. А еще — перья, бусины и разноцветная проволока: всяческое рукоделие, которое ученик средней школы может хранить общей кучей. Косби объяснил, что мы должны сделать маски, символизирующие две половины нашей личности: одна — та, которую мы показываем внешнему миру, а другая — та, которую показываем только себе, одна лицевая, другая изнаночная.

Я скользнул пальцем по странице, пытаясь найти слово для того, что я чувствовал. Мертвый внутри, но полный странной решимости. «Насторожен» — это казалось ближе всего. Или, может быть, «сбит с толку». Я последовал за остальными к столу, взял постер, несколько маркеров и несколько ватных шариков. Когда я сел, чтобы работать над своим проектом, Дж. сел рядом. Мы оба опустились на колени. Я разгладил постер подушкой для сидения.

— Передашь мне красный? — сказал Дж., в его голосе был холод. Красный, подумал я. Цвет страсти. Вскоре я увижу, как эта страсть превращается в капли крови на его плакате — кровь Иисуса. Не страсть, а жертва.

Я огляделся в поисках идей. С. начала приклеивать ватные шарики к постеру, делая из них что-то вроде бледного смайлика. Я долго смотрел на нее, пока не отвернулся к своему постеру. Она создавала тучи, раскрашенные темно-синим — дождевые тучи — ярко-оранжевый проблеск солнца едва виднелся из-за них, и там не было ни следов шерсти, ни арахисового масла. Я порадовался за нее.

— Пока что выглядит неплохо, — сказал Косби, проходя мимо меня, уважительно склонив голову. Будто он действительно хотел это сказать. Будто он был человеком, который проделывал это много раз, учился ваять единое лицо из своих разделенных «я».

Я снял крышку с синего маркера и нацарапал несколько линий, потом превратил их в очертания волн, с ватными шариками по краям, как будто верхушки волн были в пене. Яростный вихрь. Огромный водоворот, никуда не направленный. На другой стороне — давно забытый разрушенный город под водой.

ТЮРЕМНОЕ КИНО

Мы с отцом почти не разговаривали, пока ехали в тюрьму. Прошел месяц с тех пор, когда мои родители узнали, что я гей, а теперь близились каникулы Дня Благодарения, неделя, которую мне в основном пришлось провести дома, с чувством, что я мало за что могу быть благодарен. Я сидел рядом с отцом на пассажирском сиденье его красного «форда Ф-150 лариат», глядя, как деревья наступают и отступают вдоль края извилистой дороги, как складываются горы вокруг нас, уводя нас в центр того пространства, которое, как объявил губернатор штата, однажды станет «Меккой Озарков». Я закрыл глаза, но образ все еще стоял перед ними: усеянные соснами вершины, иголки сосен, которые уже становятся коричневыми, и над всем этим, как тепловая лампа, висит утреннее солнце.