Отец пытался удерживать руки, обхватив руль из-за плеча матери и сжимая его обеими руками, но он уже не помнил, где следующий поворот. Только после того, как прошло это ослепительное полотно, они ощутили страх.
Отец с силой ударил по тормозам.
— Что это было? — спросила мама.
Каким-то образом полотно исчезло.
Они кое-как выбрались из машины. Ничего белого на несколько миль вокруг. Только ровный треск сверчков и иногда — вспышка светлячка. Только мама, чьи каблуки хлюпали по грязной канаве, пока она искала источник видения.
— Что это было?
Тем вечером они так и не добрались до тети Эллен. Мама не рассказывала отцу правды о своей сумасшедшей тете, пока они не прожили несколько лет в браке. К тому времени белое полотно обрело новый, зловещий смысл. Лежа на кровати в Баптистской мемориальной больнице Мемфиса, когда врач сказал ей, что она каким-то образом лишилась ребенка, который рос внутри нее, все, что она могла — сжимать полотно больничной простыни в кулаке, скатывать в комок, чтобы кровать не выскользнула из-под нее. Она вспомнила тогда это белое полотно и увидела в нем дурное знамение, некий знак грядущих ужасных событий.
Несколько лет спустя, когда она решилась дать мне жизнь, несмотря на предупреждения врача про слабое сердце, несмотря на высокие шансы, что она могла умереть, и когда я родился, и доктор вымыл меня, и позволил ей подержать меня, в его белом халате она увидит знак, что скоро все будет отмыто дочиста, что всем нам будет дан второй шанс. Она научится занимать верхнюю койку в моей спальне, заворачиваться в простыню и слушать внизу ровное дыхание своего живого сына.
Хотя тетя Эллен так и не открыла тайну за своими стенами, мои родители явно прошли в ту ночь по кромке этой тайны. Эта тайна преследовала их, как потом стала преследовать меня: мысль о том, что в любую минуту некая божественная сила — ищешь ли ты ее, как тетя Эллен, или бежишь прочь от нее, как отец — может в конечном счете захватить тебя. Иногда это будет хорошо, но часто это явление будет пугающим.
— Не просите Бога подать вам знак, — иногда говорил отец прихожанам во время службы, касаясь той стороны своего лица, что чуть не обгорела дотла. — Вам может не понравиться то, что вы получите.
Я ждал знака от Бога, пока Дэвид постукивал рядом ногой. Я постучал в ответ. Раз-два-три. Наши ноги танцевали рядом друг с другом.
Молодежный пастор занял место за кафедрой.
— Как христиане, — сказал он, — мы должны облачиться в доспехи Божии.
Его слова положили конец эйфорическому славословию песни. Некоторые из последних нот дотянулись до его проповеди, спиралью обволакивая слова Писания: «Наконец, братия мои, укрепляйтесь Господом и могуществом силы Его. Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских», — и девушка рядом со мной застонала и стала нечленораздельно «говорить на языках», ее руки прижимались к чему-то невидимому в воздухе перед ней, голос наполнился незнакомыми слогами, завываниями.
Молодежный пастор немного помедлил, его глаза вспыхивали поверх каждого из прихожан.
— Итак, станьте, препоясав чресла ваши истиною и облекшись в броню праведности.
Пятидесятникам казалось, что вооружиться подобным образом — это так просто, все равно что поднять руки в воздух и получить в результате Божии доспехи. Тогда Святой Дух застегнет на них броню праведности, вложит в руки щит истины, будто некий средневековый паж. Сидя рядом со мной, Дэвид, казалось, был уже облачен в невидимую броню. Он бормотал про себя слоги тайного языка, которые его враги никогда не смогли бы перевести. Нет нужды в эволюции, — гласил, казалось, этот язык, — наш Бог сохранит тебя в безопасности от врагов твоих и поможет уснуть ночью.
На этом пункте баптисты и пятидесятники соглашались. Христиане должны вооружаться против наступления Сатаны на нашу страну. Недавно я слышал баптистских пасторов, таких, как Джерри Фолуэлл[10], которые в милитаристских терминах осуждали изнеженность нашей страны, объясняя терроризм против Америки гомосексуальностью и вседозволенностью нашей культуры. Брат Нильсон со своей философией «жахнуть бомбой» заявлял примерно то же самое. По этой логике, у иностранцев не было бы оружия массового поражения, если бы мы так не размягчились. Я слышал это в нашей церкви, когда лысый краснолицый человек ворвался в мою воскресную школу во время урока с церковной петицией, побуждавшей нас выступить против гей-парада, который проходил всего в нескольких часах езды от нашего города. «Подпишите, — сказал тот человек, — иначе как вы можете звать себя солдатами христианской армии?» Бумага передавалась от одного к другому, пока не дошла до меня, пока я не стал чувствовать, что все глядят на меня, и я держал ручку над бумагой, боясь подписать, как будто, едва я подпишу свое имя, меня завербуют в какую-нибудь настоящую армию, — пока, наконец, я не вывел буквы своего имени, ненавидя их за то, что они так ясно и просто устроились на пунктирной линии внутри петиции.
Но теперь молодежный пастор говорил мне, что я могу быть сильным, всего лишь если приму дары Божии. Я мог вступить в пространство тайного языка Дэвида, почувствовать вес этих слогов, которые скатывались с моего собственного языка, и наши разделенные тела могли соединиться через единое тело Христово. Одна ослепительная вспышка, и обещание подобной интимности стало для меня всем. Я мог найти там свое истинное вдохновение.
На втором году брака, когда мама с отцом все еще делили общую спальню, необычайное происшествие стало испытанием их веры в божественную защиту. Мама спала рядом с отцом — телевизор был выключен, комната в темноте, дом затих — когда один из работников с хлопкозавода пробрался в спальню с ножом в руке и залез на холодные простыни. Как и мотивы того человека, что повернул ключ зажигания, заставив отца обжечь лицо и руки, его мотивы так и не прояснились ни для одного из нас. Он двинулся ближе к моей матери и сжал ее ногу, прокрался руками по ее бедрам и прижал лезвие ножа к ее шее, держа ее в заложниках, чтобы она не закричала. Этот человек предполагал, что моего отца там не было. Пикап отца не был припаркован с передней стороны дома, но только потому, что он, по причинам, которые так и не мог объяснить, решил припарковать его с задней стороны. Работник был неосторожен, его желание было слишком сильным, чтобы он мог позволить себе действовать медленно. Когда он скользнул на кровать к моей матери, отец уже доставал двустволку из-под кровати, готовясь застрелить его. «Я не видела его в темноте, — говорила потом мама. — Но я слышала, как щелкнул курок. Это был очень ясный звук».