Комната была маленькая, тесная, и мы стояли у входа, глядя на свои отражения в зеркале на стене, покрытом черными кляксами. Я был интровертом рядом с ним — экстравертом. Он улыбался; я хмурился. В то время как его волосы, казалось, отражали золотистый свет из окна, мои темно-каштановые волосы, казалось, поглощали его, забирали из каждого уголка комнаты.
— Так что? — спросил он. — Какую?
— Не знаю, — сказал я.
Ольховые деревья за окном трясли высохшими сережками. Один цветок проплясал перед стеклом, стукнув по нему, и упал под оконной рамой.
— Ну? — сказал он. — Руки устали.
Он перехватил коробку, чтобы лучше удержать.
Я подошел к деревянным койкам. Остальные мои коробки лежали грудами позади меня. Мне никогда не приходилось думать, какую койку занять. Дома я всегда занимал нижнюю, верхнюю оставлял для мамы.
— Давай, — сказал Дэвид, — я уже устаю.
— Я возьму верхнюю, — сказал я, думая, что так будет легче держаться подальше от соседа по комнате.
Он поставил коробку с рамками на пустой матрас. Коробка подскочила на выбившейся пружине, которой еще предстояло причинить мне немало мучений.
— Где твоя семья? — сказал он. — Их уже здесь нет?
— Уехали, — сказал я. — Их уже нет.
Тогда было приятно произнести эти слова.
Я провел больше тридцати минут в туалете в тот первый вечер, боясь переодеться в боксеры, боясь, что растяжки, оставшиеся после потери веса, обнаружатся, когда я полезу на верхнюю койку. Я изучал себя в зеркале, поворачиваясь, чтобы оглядеть свои ноги со всех углов. Я помнил, как Хлоя иногда сжимала мои бедра и тянулась за поцелуем, а я боялся, что ее рука двинется дальше, когда наши губы сцеплялись. Я гадал, способны ли были все мои занятия бегом когда-нибудь выжечь наконец этот клочок зараженной кожи.
Парень с вялой челюстью, который оглядывал меня сегодня утром, прошел через дверь и подошел к ближайшему писсуару. Он выпустил плотную струю мочи, зачеркнувшую воспоминание о Хлое. Когда я наконец решил, что следов не видно, то отправился обратно в комнату и влез по деревянным ступенькам как можно быстрее, чувствуя, как взгляд моего соседа по комнате, Сэма, скользнул по моим икрам.
— Красивые ноги, — сказал он. — Каждый день бегаешь, да?
— Да, — сказал я. — Порядочно.
Мы с Сэмом не очень много разговаривали, когда он прибыл сюда этим вечером. Пара шуток, но не больше. Как и Дэвид, Сэм рано поднимался и бегал. Он был прилежным. Но, как я осознал, совершенно не был таким обаятельным.
Я лежал на матрасе со свежевыстиранными простынями и прижимал к груди подушку. Я был чистым, незапятнанным, на этих простынях из хлопка, с новым телом. Я думал о том, как мой отец работал на старом семейном хлопкозаводе, направлял хлопок на очищение, сжимая всю эту белизну в тюки, из которых потом делали эти простыни. Быть конечным продуктом всех этих трудов — это приносило успокоение.
Сэм встал и хлопнул по выключателю. Несколько секунд я все еще видел проблеск его белой спины без рубашки, маячивший в темноте.