Это была ложь. Два месяца прошло, и я еще не посетил ни одной службы. Когда звонила мама, я придумывал истории о том, какие милые люди в здешней баптистской церкви, как я посещал обеды в складчину, что ел после воскресной службы — макароны, сыр, зеленые бобы, цыплят гриль. Все это я держал в секрете от Дэвида. Каждую ночь в своей комнате я глядел на созвездия из пористого бетона на моем потолке и представлял, что Бог, возможно, смотрит на меня, размышляет, что делать с моими греховными помыслами, когда я думаю о том, чтобы пробраться вниз по лестнице, пройти сквозь дверь спальни Дэвида к его койке и свернуться рядом с ним, пристроить свой возбужденный орган к выемке его задницы, чтобы что-то одним щелчком встало на место, так, чтобы никак нельзя было отменить.
Я лизнул палец и перевернул страницу, двинувшись на стуле у окна. Как Человек из подполья, я почти не покидал свою комнату или холл, где сидел Дэвид, без абсолютной необходимости. Я ходил в аудиторию и обратно, почти не глядя в глаза другим студентам, представляя, будто малейший обмен репликами грозил чем-то зловещим. Девушки, почти не замечавшие меня, пока я не сбросил вес, теперь перешептывались, когда я проходил, их взгляды поднимались на меня. Хотя я знал, что они, возможно, просто пытались привлечь мое внимание, я не мог не ощущать, будто они перешептывались о моей тайне, будто они каким-то образом смогли вычислить мою сокровенную сторону. На правах униформы я носил футболку с обложкой альбома «Kid A» группы «Radiohead», мешанина из ломаных черно-белых линий, напоминавших острые вершины, Килиманджаро из кошмара, и старался, чтобы мои глаза под темным навесом лба никогда не расширялись от удовольствия или удивления. Если я не слишком много разговаривал, если люди меня не замечали, я мог таким же образом избежать Божьего рыскающего Ока Саурона.
Вне спальни я чувствовал себя в безопасности только на занятиях по литературе, обсуждая гипотетические жизни, гипотетические события, с помощью которых конструировались гипотетические системы морали. Я, глядя из безопасной зоны превосходства Человека из подполья, находил в этом иронию: те же профессора, которые смотрели сверху вниз на любовь многих студентов к компьютерным играм, казалось, так и не понимали, что и они разделяют такую же любовь к виртуальности, к жизни, прожитой взамен кого-то.
Сам того не понимая, я перескакивал из тела одного персонажа в тело другого. Больше не в силах доверять менталитету, ориентированному на апокалипсис, я находил утешение только в книгах. Чтобы убедить себя, что я не слишком грешу, я сосредоточивался на Фоме неверующем, который, увидев доказательства воскресения тела Христова, наконец уверовал в Бога, или на Петре, который трижды отрекся от Христа, но все еще продолжал распространять христианство по гедонистической Европе. Я могу повернуть назад в любую минуту, говорил я себе, если мне будет дан подходящий толчок. Тогда я понятия не имел, что могло бы вдохновить подобную перемену, какую форму это могло принять.
— Давай на пари, — сказал Дэвид, выплескивая на рубашку немного воды из спортивной бутылки. Вода разлилась, рисуя на его груди темный панцирь. Сидя здесь, во всей красоте своей юности и средних пропорций, он казался непобедимым. — Если я обгоню тебя на пробежке, ты придешь в мою церковь. Я даже дам тебе фору. Сегодня я уже бегал.
— Разве держать пари не грешно? — спросил я.
— Нет, если на кону чья-то душа.
Даже если этот человек тебе знаком — особенно если знаком — изнасилование и память о нем становится слепящей вспышкой. Столкновением с чем-то большим, чем ты сам. Иногда этот опыт принимает форму божественного посещения, такова наша потребность в том, чтобы заместить его реальность. Как дочери Лотовы в Содоме, прекрасные девственницы, которых предложили вместо ангелов похотливым содомитам: «Вот у меня две дочери, — умоляет Лот, — которые не познали мужа; лучше я выведу их к вам, делайте с ними, что вам угодно». Может быть, потом они помнили бы запах городского рынка ранним утром; солнечное тепло на лицах, когда они вертели головой от одной лавки к другой; как холодила пальцы промытая в ключевой воде лапша, когда они помогали матери готовить ужин. Словно эти дочери, я, может быть, помнил подробности, которые накладывались друг на друга: завитки дерева на подножии койки Дэвида, звуки дверей в коридоре, которые закрывались одна за другой, пока такие же, как я, новички, возвращались с ночной попойки. Но самого акта я не помню.
Я никогда не захочу подобраться слишком близко к этому участку памяти и увидеть, что там было на самом деле. Очень долго я не позволю самому себе признать, что это вообще было изнасилованием. Подобно многим жертвам, я был смущен. Как я позволил этому случиться? Каким надо быть человеком, чтобы позволить другому мужчине сделать с собой такое? Дэвид вряд ли был сильнее меня, так почему я был таким слабым, таким беспомощным? Я слышал только о том, как насиловали женщин, хотя знал, что Библия говорила о насилии мужчины над мужчиной в истории Содома и Гоморры — одной из причин, за которые Бог наказал их жителей, было то, что они хотели изнасиловать ангелов. Вдобавок ко всему этому позору я знал, что втайне искал случая испытать близость с другим мужчиной, и после опыта с Дэвидом было чрезвычайно трудно считать однополый секс чем-либо помимо изнасилования. Значит, вот от чего церковь остерегала меня все это время? И если таково было наказание на земле, насколько хуже будет после смерти?
Подробности, вспышки — это все, что я мог вспомнить. Взгляните прямо на горящий свет, и вы обратитесь в соляной столп, как узнала на своем опыте Лотова жена. Еще один предметный урок пассивного послушания. Но я все еще нащупываю язык. Я подхожу прямо к краю неведомой границы, выравниваю носки белых спортивных тапочек и пытаюсь вспомнить подробности.
Ощущение утреннего воздуха на лице за день до того, как случилось изнасилование, когда мы с Дэвидом бежали наперегонки вверх по холму колледжа. Прерывистый рев марширующего оркестра сквозь ольховые деревья. Белые тапочки, которые я туго зашнуровал, потому что так хотел выиграть пари. Как я смотрел на лес, пролетавший мимо глаз, деревья поднимались в ритме вальса с каждой стороны дороги — раз-два-три, раз-два-три — высоковольтные провода ныряли и колебались между ветвями. И как я пытался настигнуть его, пока не остановился, сжимая руками колени и складываясь пополам, и меня вырвало на траву, усыпанную камешками.
— Итак, церковь, — сказал Дэвид, обгоняя меня. — Я победил.
— Тебе здесь понравится, — сказал он. Это было на следующий день после пробежки, в среду вечером, и я сдержал слово.
Дэвид и я сидели на складных стульях с подушечками в старом здании почты, ожидая, когда начнется служба в церкви Пятидесятницы. Подобные старые здания в этом городе лежали в спячке десятилетиями, красные кирпичные стены осыпались, деревянные карнизы проседали крутыми углами за годы дождей и гниения. Чтобы прикрыть следы разложения, церковь повесила большой баннер над кирпичным фасадом. «Молодежная группа «Почта» — гласил он. Когда я входил, крепко сбитый ясноглазый мужчина сказал мне что-то в этом роде. Сказал, что он молодежный пастор.
— Мы просто хотим, чтобы тебе было удобно, — сказал он, похлопав меня по спине. — Может быть, мы тут расслабляемся больше, чем ты привык.
Я слышал, как мой отец проповедовал против церквей Пятидесятницы, против этого «расслабленного» отношения. «Мы не будем здесь молотить руками по воздуху, — говорил он. — Бог не хочет видеть, как мы ползаем туда-сюда по проходам и ведем себя по-дурацки».
Одной из тех черт, что больше всего беспокоили меня в ранних проповедях отца, была его склонность сотворить соломенное чучело, образ врага, и легко сбить его на землю. Церковь Пятидесятницы была подобным врагом: они «говорили на языках», падали в конвульсиях на землю, громко взывали к Иисусу и махали руками. Для нас, баптистов-миссионеров, единственной тропой к Богу было буквальное толкование Библии, крещение, тяжелая работа, миссионерство, преданность и еще раз преданность. Любовь Божия никогда не приходила к баптистам так легко, как к пятидесятникам, хотя в обеих конфессиях это была трудная тропа. Единственным отличием казалось то, что пятидесятники чуть больше полагались на духовное шоу, в то время как баптисты — на праведные поступки и с большим скептицизмом относились к любым личным откровениям, которые не были перед этим утверждены Библией.
Мы заняли места среди прихожан. Дэвид постучал тапочкой по бетонному полу. Раз-два-три.
— Когда начнут громко кричать, — прошептал он, — не слишком дергайся. Идет?
— Идет, — сказал я. Я оглянулся на улыбающиеся лица прихожан. Я узнал многих моих однокурсников, которые в основном не обращали на меня внимания, прочно занимая место внутри радужного пузыря Пятидесятницы, который, казалось, обволакивал их. Теперь они приглашали меня, чтобы я присоединился к их улыбкам. Я перевел глаза на стальные подпорки над их головами. Проследил взглядом за ржавчиной, осыпавшейся вдоль потолка, который вел к череде окон в виде полумесяца с запекшейся коркой грязи над кафедрой. Позади начал угасать закат, и загорелась, оживая, бледная флуоресцентная вывеска «Почты».