— Попробуй посмотреть, как рядом с твоим домом кого-нибудь застрелят.

— Ты это видела? — спросил я. Бургер застрял у меня посреди пищевода. Казалось, меня стошнит.

— Нет, — сказала Доминика, — но я уверена, что увижу, если вернусь домой. Это должно случиться.

— В окрестностях нашего дома это со всеми случается, — сказал Чарльз, направляясь к стойке, чтобы наполнить еще несколько бумажных чашечек кетчупом. Чашечек всегда не хватало. Казалось, их изобрели для того, чтобы приходилось вставать за кетчупом каждые несколько минут. Это заставляло приправы казаться драгоценностями, цепью рубинов, выстроенных в ряд вдоль нашего столика и блестящих под флуоресцентным светом.

Все это такое ненастоящее, внезапно подумал я. Я представил, как иду по окрестностям дома, где живут Чарльз и Доминика, смотрю, как застрелили пешехода, кровь капает по его лицу на белую футболку. Будет ли все это смотреться не таким ненастоящим, если я проникну в суть этого насилия?

— Разве не кажется, что это неправильно, — сказал я, бросив на стол бургер, истекающий со всех сторон мраморными каплями соуса, — есть после того, что мы видели?

— Мне это кажется естественным, — сказал Чарльз, возвращаясь с чашечками. — Есть-то надо.

— Слушай, — сказала Доминика, макая еще один кусок картошки в кетчуп. — Мы пришли туда только потому, что ты хотел, а теперь ты ведешь себя так, будто мы сделали что-то плохое. Ну да, кино оказалось чуть более тяжелым, чем мы думали. И что? Мы здесь, мы живы, и у нас хорошие оценки. Бог хотел бы, чтобы мы были благодарны за это.

— Бог хочет, чтобы у нас были хорошие оценки? — спросил Чарльз. — О Господи.

— И Бог хотел бы, чтобы ты съел этот «Биг мак», — добавила Доминика. — Между прочим, ты собираешься доедать? Если нет…

Я подтолкнул свой «Биг мак» к Доминике.

— Ты не понимаешь, — сказал я.

Конечно, это была не их вина. Я не сказал им почти ничего о том, что происходило у меня в семье, и, наверное, им казалось нечестным, что всего минуту назад я был так беспечен насчет своего христианства, а теперь выглядел фанатиком вроде моего отца. Я знал, что никогда не смогу сказать им, что происходит, и неважно, сколько дней мы проведем вместе, я все еще одной ногой буду ступать по жизни в том мире, которого они никогда не видели, так же, как они одной ногой пребывали в тех окрестностях, где я никогда не бывал.

— Знаешь, что тебе нужно? — сказала Доминика, постукивая ногой по плитке. — Песня тебе нужна.

Я почувствовал, как от бургера замутило в желудке. Все мои силы ушли на то, чтобы не поморщиться.

— Пожалуйста, нет, — сказал Чарльз, возводя глаза к потолку. — Это все, что мы сделаем.

Пятно кетчупа осталось у него на нижней губе, кричаще-красное. Я вспомнил статью, которую читал, о новой крови, которую придумали для «Страстей», тошнотворно сладкой — красная краска, маслянистая смола, и все это связано глицерином, чтобы она казалась более вязкой.

Доминика встала, вытерла руки от соли о темно-синюю блузку и прочистила горло. Она огляделась несколько секунд. В ресторане было всего три-четыре человека. За окном дымка оранжевого тумана сгущалась над округой, затемняя дорогу. Несколько снежинок липли к окну, таяли и чертили линии вниз по стеклу. На мгновение показалось, что мы внутри какого-то причудливого снежного шарика, что кто-то встряхнул нас и завел музыкальную машинку. Доминика подхватила Чарльза под мышки и заставила подняться — он чуть не повалился на стаканчики с кетчупом.

— Летний день, — запела она, удивительно в лад, удивительно не по сезону.

Некоторые люди повернули головы. Что ты делаешь рядом с ними?