— Он долго не продержится, — сказал Чарльз. — Слишком тепло.

— Нытеха Нэнси, — сказала Доминика.

— Не называй меня именем белой девушки.

— Нет такого понятия, как «имя белой девушки», — сказала Доминика.

Если бы я закрыл глаза, могло бы показаться, что я вовсе не в толпе прихожан. Я собираюсь посмотреть кино с хорошими друзьями. Обычный пятничный вечер. Это было именно то, чего я хотел, что я планировал: чудо секуляризации, мой отец и вся его миссия низложены у меня перед глазами, неприкрыто осмеяны новыми неверующими друзьями, которым все равно, друзьями, которые могут с песенкой пройти сквозь любую трагедию. Ничего не значил бы весь этот ужасный год в колледже, и усиленные сеансы терапии, которые я посещал на рождественских каникулах, и медленное, но верное продвижение к исправительному курсу, и тот кусок пригорода, о котором я недавно стал догадываться — все это не было ключом к моему будущему экс-гея. Здесь мне не приходилось думать, гей я или натурал. Мне уже не приходилось беспокоиться, не огорчу ли я Христа. Вместо этого я мог посмеяться вместе с Чарльзом и Доминикой над зрелищем Его смерти. Катарсис, как выучил я недавно на лекциях по западной литературе. Снег придет и укроет все своим покрывалом, и мы выйдем из кинотеатра новыми людьми, чистыми и беззаботными, как когда-то давно обещали возвышенные церковные гимны, омытыми кровью Агнца.

* * *

Мои сеансы экс-гей терапии в соседнем офисе с ЛВД, начатые сразу после моей поездки в тюрьму, казались частью другой жизни. С тех пор, пока мама откладывала встречу с доктором, я еще не посетил доктора Джули, чтобы проверить свой уровень тестостерона на предмет отклонений, но после первого сеанса я уже знал, что я болен, и возможно, неизлечимо. Я никогда не говорил Чарльзу и Доминике ничего об этом, беспокоясь, что они подумают обо мне то же самое. Все, что они знали о моем прошлом — что я вырос в семье баптистов-миссионеров, и что мой отец собирается стать проповедником. Я хотел держать эти две части своей жизни разделенными, выбор, который придавал моей тайной жизни чувство безвременья, чувство, что я мог притворяться некоей личностью — сложной, эволюционирующей, образованной — тогда как одновременно всегда оставался больным грешником, обреченным аду. Эта тайная жизнь давила на мою студенческую жизнь постоянно, всегда присутствуя на заднем плане моего ума, и в те минуты, когда моя студенческая жизнь начинала двигаться к какому-нибудь прогрессу (улучшались оценки, становилось больше друзей), мне снова напоминали, что меня ждет мир греховности, что, возможно, он всегда будет маячить впереди.

В моей тайной жизни всегда была «Любовь в действии». Там воздух становился холоднее, и венки из падуба украшали каждую входную дверь каждого пригородного дома, мимо которого я проходил по пути в учреждение. В моей тайной жизни я обнаруживал, что думаю о снеге, когда сидел перед консультантом с густыми бровями и глядел, как его губы двигались, и к этим движениям не прилагалось каких-либо ясных звуков. Потом постепенно его фонемы по-настоящему складывались в слова, и вот уже нельзя было уклониться и не слышать их.

Я глядел в сторону, искал на окне хотя бы крошечную снежинку, малейший осколок надежды. Мои родители и я открывались перед этой надеждой именно тогда, когда я сильнее всего казался потерянным, ведь мы привыкли веровать, и надежда проталкивала нас сквозь плотную сеть экс-гей индустрии к самой ее сердцевине, к этому месту.

— Тебе не кажется, что ты маскируешь этим более глубокую проблему? — спросил консультант, наклоняясь вперед на стуле. Он сидел напротив меня, с пристальным взглядом, в ожидании. — Тебе не кажется, что все это гейство на самом деле связано с твоими отношениями с родителями? Мог бы ты сказать, что чрезмерно близок со своей матерью?

О, думал я, глядя в его темные глаза, значит, все это время любовь давалась взаймы. Этот человек пришел собирать долги. И я выпрямился на подушечке стула, дрожа, кивая, улыбаясь, и проговорил что-то вроде того:

— Да, мы с мамой были слишком близки, и я жаждал этой близкой связи в каждой своей дружбе.

И с этой первой репликой экс-гея, с этим чужим языком, который все еще отдавался эхом в воздухе вокруг нас, мама стала для меня чем-то меньшим. Связь между нами стала не такой магической, не такой таинственной, ограничилась предписанной расшифровкой, той ролью, которую она должна была сыграть в моем узком, мелком производстве греха.

В моей тайной жизни, когда я покидал офис во второй раз, с глянцевой брошюрой в руке и с назначением новой встречи за неделю до Рождества, снег не ждал снаружи, чтобы смягчить мои шаги. За следующие несколько месяцев снег все еще не появился. Мне говорили, что такие вещи требуют времени. Мне говорили, что нужно быть терпеливым. Сидя с друзьями в кино, через несколько месяцев, когда уже весна была в пути, я думал, что уже давно пора.

— Должен пойти снег, — сказал я. Чарльз и Доминика обернулись ко мне и улыбнулись. В эту минуту я хотел сказать что-нибудь вроде: «Да, вы семья, которой у меня никогда не было. Да, вы ее заменители». Но здесь была не моя тайная жизнь. Здесь, в этом месте, консультанта не было, хотя он уже успел вплести свои мысли в ту белую массу, в которую превратился мой ум.

* * *

— Куда ты меня привел? — спросил Чарльз, запуская руку в пакет с попкорном между нами. Это был хороший вопрос. Вокруг сидели седовласые пожилые мужчины с бледными лицами. Между ними попадались островки местных молодежных церковных групп, сгрудившихся ярко окрашенными кучками, их футболки, подобранные в тон, сияли под встроенными светильниками, как запутанная елочная гирлянда. Еще больше седовласых, судя по всему, дьяконы, стояли спиной к стенам, занавешенным бордовой тканью: бледные руки скрещены перед ширинками, позади от их мелких движений дрожит занавесь.

Седовласый, стоявший перед залом, снова прочистил горло, и толпа затихла.

— У некоторых из вас будут вопросы, после того как вы посмотрите этот мощный фильм, — сказал он. — Некоторые из вас будут растроганы его посланием.

Чарльз бросил куском попкорна в Доминику. Он пролетел дугой перед моей грудью и приземлился ей на плечо. Доминика смахнула его, как таракана, подняла палец к губам и шикнула на нас. Это серьезно, говорили ее глаза, хотя блеск в них предполагал обратное.

Всего за несколько месяцев «Страсти» стали одним из самых популярных фильмов всех времен, главным образом благодаря евангелистам. Я не говорил Чарльзу и Доминике, что мой отец — совсем как эти седовласые, что в нашем городе он стоял перед залом и просил людей, чтобы они спасались, и что моя мама звонила, рассказывая мне, сколько народу отец приводил к Господу на каждом показе. «Ты бы не поверил, — сказала мама с придыханием, как случалось иногда, приходя в трепет от того, что мой отец был способен вдохновлять других, может быть, за эти несколько недель уверовав, что в его служении действительно было нечто чудесное. — Такое зрелище. Все эти люди в слезах и на коленях».

Когда я уезжал домой на каждые выходные, я не говорил Чарльзу и Доминике, куда я еду. Мы не обсуждали, почему я быстро теряю вес или почему вдруг мой средний балл пошел на спад. То, что между нами сходило за заботу — «чертовски ты тощий» — говорило обо всем, что нужно было сказать. Мир за пределами нашего крошечного кружка был и всегда должен был оставаться пугающим местом, но юношеская самонадеянность заставляла смотреть на все эти проблемы как на кожу, которую можно отшелушить. Сейчас мы были здесь, друг с другом, а все остальное — просто белый шум.