Дети будут ездить на лифте. Каждый получит собственный стул, выдвижной ящик для вещей и собственный телефон. Там будут чудеса, которые даже Лёдзе не снились. Будет можно все, что душа пожелает. Потому что с детьми там поселятся и пан Доктор, и панна Стефа{138}.
Время шло, дни тянулись долго, ночи становились все холоднее, ожидание – все острее. Прошли август, сентябрь…
Дом должны были закончить в июле, но в октябре он был еще не готов. И вот в пасмурный, дождливый день, в полное рабочих здание, с шумом, озябшие, радостные, нахальные, вооруженные палками и дубинками, из деревни явились дети{139}.
Было 7 октября 1912 года. Начинался новый этап этой истории, которому предстояло продлиться двадцать восемь лет и один месяц.
16
Барщ, Дорка и Беньямин, который хотел исправиться
Покидая Дом сирот, мальчик сказал мне: – Если бы не этот дом, я бы не знал, что на свете есть честные люди, которые не воруют. Не знал бы, что можно говорить правду. Не знал бы, что на свете есть справедливые законы.
Крохмальная, 92. «Белый дом в серой Варшаве». Так писал Корчак о новом здании. Он терпеть не мог выражения «сиротский приют». Название «Дом сирот» ему тоже не нравилось. Он хотел заменить его на «Дом детей». Видимо, возникли возражения, поскольку дом так и не переименовали. На первом этаже огромная, высотой в два этажа, комната отдыха, она же столовая. Рядом канцелярия и три учебных класса. На одной из стен комнаты отдыха, посередине между полом и потолком, располагалась галерея, к которой вела внутренняя лестница. Из галереи можно было выйти на так называемые антресоли, то есть, собственно говоря, второй этаж. На третьем этаже находились две большие спальни: одна для мальчиков, другая для девочек. Между спальнями – помещение с окнами, выходящими на обе комнаты, предназначенное для воспитателя, дежурящего ночью.
В подвалах с высокими сводами расположились, с одной стороны: большая кухня, склад, прачечная, гладильня, котел центрального отопления. С другой: гардероб, раздевалка и выложенные глазурью и терракотой ванные комнаты с проточной водой, ваннами и душами. Экономка, сторож и кухарка жили в отдельном домике у ворот. Панна Стефа занимала комнату на третьем этаже, возле спальни девочек. Для пана Доктора была выделена комнатка на чердаке. Оба вышли встречать детей.
Вот и новый дом, вымечтанный – из сказки.
А во дворе нового дома кирпичи, балки, бочки. А внутри дома известь, доски, стружки – стук молотков и скрежет пилы. В подвале, при свече, стоящей в стакане с песком, дети ужинают – в незастекленные окна дует ветер. Вот уже Бротман получил по затылку за то, что вылил капустный суп в раковину и засорил трубу; уже Лейбусю влетело за то, что открутил кран, пол залил – отобрали у мальчиков палки и дубинки – роскошные памятные трости из Лапигроша. <…>
И начался ужасный год, какого не было со времен потопа{140}.
Новоприбывших не впечатлили великолепие больших залов и блага цивилизации. Их не смутили ни ослепительная чистота постелей, ни блестящие паркеты, плитка, теплая вода в кранах. Напротив. Все это будило в них агрессию, злобу, нередко вандализм. Они не слушали распоряжений. Не соблюдали расписания. Пачкали. Ломали. Топтали. На вопрос «Кто это сделал?» отвечали: «Не знаем». Годы спустя Корчак признавался, что иногда у него на глаза набегали слезы и срывался голос, когда он тщетно уговаривал непокорную ораву, просил, объяснял, кричал, угрожал. Бесполезно. Но в его записях о том периоде нет ни тени морализаторского тона. С нежностью и теплой насмешкой он описывает тогдашний хаос и его героев. Благодаря этим образам, очерченным ясно, будто в свете фотовспышки, та исчезнувшая жизнь длится и поныне, и мы видим их бесконечные трагикомические перипетии.
Как тогда неумело полировали полы: один ложился животом на тряпку, а двое тянули его за ноги. А как Фалка щелочью двери поскреб, вся краска сошла. Как разбили миску, – вылили рыбий жир, испортили телефон, опустили заслонку дымохода, и весь дом потонул в копоти и дыме.
Как живой встает перед глазами Барщ, который рвал ботинки как никто другой. Брылек, который умел ходить на руках. Рузка Крулицкая, которая не любила штопать чулки. Мимеле, что стояла в углу. Маленькая Файга, которая напрасно искала работу в магазине с сардельками.
Издали доносятся рассерженные голоса:
– Отдай, это наша щетка.
– Отдай, это наша.
– Врешь, тут пятнышко, это наша щетка.
– Смотри, брехун: видишь, тут полоска, значит – наша.