Говорят, что войну начал немецкий император Вильгельм.

А было это так.

Австрия поссорилась с Сербией, но Сербия драться не хотела, хотела извиниться, просила других, чтобы те помирили ее с Австрией. А Вильгельм говорит: «Не уступай, не принимай извинений, Сербия маленькая, ты с ней справишься». И большая глупая Австрия кинулась на Сербию.

У Сербии были друзья. Франция и Россия объединились с Сербией. Немец объединился со своим австрийским другом, еще и Турцию уговорил к ним примкнуть.

Англия ни с кем не дружила, никому помощи не обещала, у нее даже армии не было. Англичане живут на острове, так что они могли защищаться кораблями, а нападать не хотели.

И тут вдруг что происходит?

Вильгельм вводит свои войска в Бельгию. А уже давно было условлено, что <…> в Бельгию никому нельзя вводить войска, какая бы ни была большая война. Все дали слово, что Бельгию не тронут, и Вильгельм дал слово. И нарушил его. Пообещал и не сдержал обещания.

Тогда Англия сказала:

– Раз так, то и я буду драться{148}.

В течение двенадцати дней после гибели эрцгерцога Франца-Фердинанда Европа полыхала. Потом в войну начали включаться малые и большие государства. Началась четырехлетняя резня на бесчисленных полях сражений.

Объявленная в России всеобщая мобилизация преобразила жизнь и внешний вид Варшавы. Резервисты, стекавшиеся туда со всего Царства, теснились в призывных пунктах. Вокруг собирались толпы провожающих, родных и друзей. По улицам тянулись люди, призванные к оружию, кони и продовольственные обозы. Спустя пару дней после начала военных действий в городе появились бездомные, бежавшие из деревень и местечек, опустошенных неприятелем. Усталые, перепуганные, они шли с узелками и котомками, ехали на телегах. Горожане делали запасы, закупали муку, крупу, сало, сахар, чай. У магазинов стояли длинные очереди. Государственный банк закрылся из-за внеплановых выплат армии и чиновникам. Другие банки также прекратили свою деятельность. Испуганные клиенты чуть свет выстраивались под запертыми дверьми.

Корчак, мобилизованный как младший ординатор дивизионного лазарета, боялся за Дом сирот и за мать. В 1931 году он вернулся к тем временам в воспоминании, посмертно посвященном моему деду:

Напишу об одном моменте, который определил мое отношение к Мортковичу. <…>

Получив гонорар за одну из первых книг, я оставил сто рублей «на черный день».

Он пришел. Это было начало войны в 1914 году и призыв в армию.

Как руководитель Дома сирот, я хотел перед отъездом оставить деньги на пропитание для ста детей. В самом почтенном банке у меня лежало пять тысяч рублей. Благодаря протекциям, стараниям я выбил двести пятьдесят рублей; столько составляли недельные расходы. Когда я заикнулся о большей сумме, директор положил руку на лежащие на столе банкноты и пригрозил:

– Если вы скажете еще одно слово, ничего не дам. – Война, понимаете вы? Даю вам на неделю. <…>

Подумал оставить матери сто рублей. Зашел в книжный магазин, чтобы получить хотя бы обещание, что в случае необходимости она сможет обратиться.

Морткович без единого слова, ни минуты не колеблясь, – тотчас же выплатил все сто рублей»{149}.

Теперь Доктору стало спокойнее за мать, но он продолжал волноваться о детском доме. Панна Стефа убеждала его, что все будет хорошо. Война продлится самое большее пару месяцев. Он не верил. Написал о своей тревоге Эстерке Вайнтрауб, любимой воспитаннице Вильчинской, которая училась в Швейцарии. Впоследствии он не мог себе простить, что обратился к ней.