В 1909-м Генрику был тридцать один год, он стоял на распутье. Он уже достиг литературных успехов: все, что он до этого публиковал, принимали очень хорошо. Читатели были в восторге. Рецензенты писали: «Вот это талант!» Но автор не относился к похвалам слишком серьезно. В литературной среде это, должно быть, вызывало удивление. Разве для писателя-дебютанта хорошие рецензии – не самое важное в жизни?
Тем временем доктор Гольдшмит, вместо того чтобы приняться за написание новых произведений, занимался другими делами. Конечно, он писал. Но – в профессиональные издания. Писал о роли домашних весов в уходе за младенцами. О том, что из-за недостатка материальных средств закрылись больничные отделения. О значении свежего воздуха и подвижности в развитии детей. Читал лекции – о диете новорожденных, о детях-инвалидах, о том, как за границей заботятся о брошенных детях. Его публичные выступления, очевидно, пользовались успехом, раз варшавский оберполицмейстер в своем рапорте для департамента полиции докладывал: «Для пополнения своих фондов Левое крыло Польской социалистической партии намеревалось провести в Варшаве ряд лекций литераторов Генрика Гольдшмита и Людвика Кшивицкого, но по получении сведений о цели доходов от лекций таковые были запрещены»{135}. Быть может, именно из-за этого доноса Корчак был арестован и некоторое время провел в тюрьме на улице Спокойной, в одной камере со своим наставником Людвиком Кшивицким.
Он все время колебался между медициной и педагогикой. Общественный деятель, учитель, бунтарь все чаще побеждал писателя и врача. Дело в том, что врач давно уже с отчаянием ощущал, что он бессилен изменить судьбу своих бедных пациентов. Он мог здесь и сейчас спасать здоровье, иногда – жизнь. Мог задержать того или иного на пару дней в больнице, чтобы ребенок набрался сил в хороших условиях. Но что дальше? Снова бездомность, улица, голод, в лучшем случае сырой, переполненный людьми подвал и ежедневный непосильный труд.
Мечта о создании хорошего гнезда для детей сопутствовала ему с самых ранних лет. Наверное, он был глубоко тронут, найдя в лице Стефании Вильчинской единомышленника. Встреча с родственной душой, наделенной такой же чуткостью, теми же духовными потребностями, так же видящей мир, – это большое событие. Между двумя людьми рождается понимание, которое определяет их выбор жизненного пути. Иногда такое понимание перерастает в любовь. Иногда нет.
Она его полюбила. Это не секрет. Об этом с большей или меньшей осторожностью писали те, кто знал их. Она была совсем молодой, на восемь лет моложе его. Естественно, что, помимо своих общественных увлечений, она жаждала чувства, хотя наверняка скрывала эту жажду от света и от самой себя. А он? Он был идеальным объектом для подобных чувств. Но Генрик всегда вел себя крайне сдержанно с женщинами, а с теми, кто пытался привлечь его внимание, бывал резок, словно хотел настроить их против себя.
Психическая заторможенность? Боязнь близости? Подавление тайных желаний? Тогда такими категориями не мыслили. И не слишком распространялись о сфере сексуальных и эмоциональных потребностей. Гимназистом Генрик постоянно влюблялся в разных барышень. Позднее эта влюбчивость исчезла. Юношеское увлечение, которое закончилось нежеланной беременностью, он запомнил на всю жизнь. Безумие отца и страх перед бременем наследственности, несомненно, повлияли на его психику.
В то же время философия эпохи требовала жертв, самоотречения во имя всеобщего блага. Образцом был доктор Юдим из повести Жеромского «Бездомные люди», который во имя общественного долга отрекается от любви. Корчак был слишком наблюдателен, чтобы не заметить чувств панны Стефы. Но он как будто бы не замечал их. Может, она просто не нравилась ему. Она была высокой – выше его, некрасивой, ей не хватало женского обаяния. А вместе с тем – такой теплой, заботливой, надежной. Он нуждался в таком человеке. В качестве партнера в общем деле. А в жизни? Может, он тогда еще не принял решения, может, рассматривал другие варианты своей судьбы? Она хотела чувствовать себя необходимой кому-то. Верила ли она, что общность целей когда-нибудь превратится в общность сердец?
В июне 1909 года Генрика Гольдшмита избрали в совет общества «Помощь сиротам». И тогда ход событий ускорился. Под влиянием Гольдшмита в Обществе стали все больше говорить о необходимости заменить это временное жилье центром для еврейских детей, в котором можно будет осуществить многолетнюю воспитательную программу. К изумлению литературной Варшавы, писатель решил взять на себя руководство новым заведением. Панна Стефа пообещала сотрудничать с ним. Оба отказались от заработной платы.
Была создана строительная комиссия Дома сирот. Она обратилась к варшавским евреям за поддержкой. Доктор Элиасберг так горячо уговаривал и убеждал их проявить щедрость, что его прозвали Великим Попрошайкой. Ему вторили Самуэль Познаньский – казначей, Самуэль Беркман – глава варшавской еврейской общины, доктор Максимилиан Герц – председатель общества «Помощь сиротам» и другие видные общественные деятели. Они не только умели растрогать людские сердца, но также играли на амбициях, а зачастую и на снобизме. Дело стало модным и популярным.
Первое пожертвование, двенадцать тысяч рублей, прислали супруги Кравец. Благодаря сборам, балам, концертам, лотереям и благотворительности, в которой участвовали не только богачи, удалось собрать огромную сумму в сто десять тысяч рублей. Можно было искать участок под застройку. Будущий директор со всем тщанием участвовал в поисках подходящего места. Перед его глазами стояли детские центры, увиденные в Швейцарии. Он знал, как важны для гармоничного развития детей зелень, чистый воздух, пространство для игр. В конце концов нужное место нашли – в предместье Варшавы, на Воле, в рабочем районе, тогда еще мало застроенном.
12 мая 1910 года был куплен участок на Крохмальной, 92, возле Карольковой. Он стоил двадцать четыре тысячи рублей. Дом проектировал варшавский архитектор Генрик Штифельман. Члены комиссии следили за тем, чтобы проект соответствовал их требованиям. Помещение должно быть удобным для жизни большой группы детей и для контроля над ними, но контроля дружеского, а не такого сурового, как в бараках или в тюрьме. Никаких решеток и засовов. Беспрепятственный контакт с внешним миром: семьей и гостями из города. 14 июня 1910 года был заложен краеугольный камень постройки.
В 1910 году Доктор на пару месяцев уехал в Париж, чтобы углубить свое медицинское образование, и в Лондон, чтобы посмотреть, как функционируют тамошние воспитательные учреждения. Особенно его впечатлила поездка в Форест-Хилл, пригород Лондона, где находились два детских дома – для девочек и для мальчиков. Позже в виленском журнале он с восторгом описывал красоты городка, его парки, плавательные бассейны, школы на свежем воздухе и домики среди зелени, где жили дети-сироты, которых готовили к самостоятельной жизни путем обучения и труда в частных ремесленных мастерских.
Во время той вдохновенной поездки он принял окончательное решение насчет личной жизни. Через много лет, в 1937 году, он написал в Палестину своему другу Метеку Зильберталю:
Я помню ту минуту, когда решил, что не буду создавать собственный дом. Это было в парке возле Лондона. Раб не имеет права заводить детей. Польский еврей на царской территории. И сразу же почувствовал, что будто бы убиваю самого себя. С силой и мощью я прожил жизнь, на вид беспорядочную, одинокую и отчужденную. Сыном мне стала идея служения ребенку и его делу. Казалось бы, я проиграл{136}.
На момент принятия выбора, которому он остался верен до конца, Генрику было тридцать три года. Произошел ли какой-то решающий разговор между ним и панной Стефой после его возвращения? Об этом ничего не известно. Они никому не рассказывали. Никого не обременяли своими личными делами. Он переехал на Крохмальную. Она решила покинуть родительский дом и тоже поселиться с детьми в новом доме.
Теперь важнее всего были совещания с архитектором, согласование мельчайших деталей, изменения, поправки. Позднее Генрик писал:
Год постройки Дома сирот был знаменательным годом. Никогда еще я так хорошо не понимал молитву труда и красоту реального действия. Сегодняшний квадратик на плане на бумаге назавтра преображался в зал, комнату, коридор. Я, привыкший к спорам о взглядах, принципах, убеждениях, здесь был свидетелем строительства. Каждая мимолетная мысль была указанием для ремесленника, который воплощал ее навсегда{137}.
Выросло здание, которое уцелело во время Второй мировой войны и, хоть и утратило свой первоначальный вид, по сей день впечатляет размахом. До того никто в Варшаве не строил таких домов для сирот. На довоенных фотографиях дом можно увидеть во всей его красе. Прекрасные пропорции. Размашистая планировка пространства. Высокие окна. Высокий первый этаж, к дверям ведут каменные ступеньки. Второй, третий этажи. Чердак с романтичной мансардой посредине. Перед домом – двор, засаженный деревьями.
Воспитанники приюта на Францишканской провели лето в деревне Лапигрош, с нетерпением ожидая переезда.
Ах! Новый дом, там будут чудеса. Обогревать его будут не печи, а железные трубы; освещать не керосиновые лампы, а какие-то молнии и провода; крыша будет из стекла, а может, из пряника, а может, из шоколада.