1907 год был невеселым. Закончилась революция, которая пробудила столько надежд на смягчение царского режима. Росло чувство уныния, вызванное поражением. Самоотверженность и смерть тысячи «людей подполья» не привели к желанной цели. Доходило до братоубийственных боев между противниками революции, членами Национально-демократической партии и социалистам. Были десятки жертв, что привело к взаимной ненависти. Все труднее становилось выносить атмосферу подозрительности, обвинений в предательстве, настоящем или предполагаемом. Агенты, шпики, провокаторы, подосланные царской охранкой, проникали во все тайные организации. Это порождало психоз, жертвами которого оказывались невинные люди.
Положительным результатом двух лет революции стало смягчение многих запретов касательно общественной деятельности. В частных школах разрешили обучение на польском языке. Была ликвидирована предварительная цензура. Упростилась процедура создания общественных, образовательных, культурных, профессиональных организаций. Так, ненадолго зарегистрировали Польскую школьную матрицу – общество, созданное в 1905 году в Варшаве, которое основывало начальные и средние школы с преподаванием на польском. Так возникло Общество научных курсов – наследник Летучего университета, заведение по образцу высшей школы, доступной не только для мужчин, но и для женщин. Появились народные университеты, народные дома, курсы для неграмотных, консультации для самоучек, новые библиотеки, детские сады.
Несчастьем, последствия которого мы ощущаем на себе до сих пор, стала вражда между двумя лагерями, для простоты названными «правыми» и «левыми». Правые, то есть Национально-демократическая партия, продвигали закрытый, ксенофобский патриотизм, недоверчивый к «чужим стихиям», которые обвинялись во всех народных бедах: разделах Польши, политическом притеснении, экономическом гнете, утрате духовных ценностей. В брошюре «Мысли современного поляка», вышедшей в 1903 году, и в последующих своих работах Роман Дмовский заявлял, что именно знаменитая польская толерантность к национальным меньшинствам, главным образом – к евреям, погубила страну и что национальные интересы требуют одного хозяина, а значит, уже давно пора исключать этнически чуждые элементы из экономической, общественной и интеллектуальной деятельности.
«Левизна», имевшая тогда самые разные оттенки, необязательно означала принадлежность к социалистической партии, под ней, скорее, подразумевался образ мыслей тогдашней радикальной интеллигенции. Мировоззрение этой группы людей включало в себя такие ценности, как отрицание расовых, национальных и классовых барьеров, открытость, толерантность, стремление к общественной справедливости.
В мрачные послевоенные годы, когда настало время разочарований, обвинений, сведения политических счетов, Корчака не накрыла волна покорности и бессилия. Напротив, он был очень активен, печатался в медицинских и литературно-общественных журналах, часто читал лекции. «Поистине прекрасной и вдохновляющей была речь господина Корчака на третьем собрании матерей в филармонии. Он привел несколько чисел, сопоставляя количество привилегированных детей с множеством тех бедных покалеченных душ, которых развращает и уничтожает жизнь подвалов и чердаков, жизнь фабрик и улиц», – писал журнал «Свит» о его выступлении на одной из популярных тогда встреч, которые устраивали – не только для женщин – известные педагоги и общественные деятели.
В 1907 году варшавское Общество летних лагерей отмечало свое двадцатилетие. По этому случаю Корчак писал в «Израэлите»:
В последние несколько десятилетий общественного бессилия единственной отдушиной для порывов, стремлений и целей была филантропия. Все, что должен дать хорошо рассчитанный государственный или городской бюджет, а именно: школы, больницы, приюты для малолетних преступников, помощь в чрезвычайных ситуациях, ночлежные дома, общественные бани, читальни и т.д., – все это организовывала благотворительность. Отсюда конкуренция, финансовое бессилие и прозябание. Летним лагерям посчастливилось пройти это тяжкое испытание. Здравый смысл подсказал общественности, что это, возможно, единственная организация, которая должна опираться на его добрую волю, что она является при этом ценнейшим средством оздоровления, социализации детей из рабочего класса, что она не только приносит существенную пользу, но также обладает обаянием истинной поэзии. Дать детям месяц полного счастья и свободы в идеальных условиях: в деревне, среди ценных уроков природы – значит озарить лучом света всю их жизнь, в серую пряжу грустных мыслей и чувств вплести голубой цветок воспоминаний. <…> Год текущий для нашей организации является переломным, и с тем большим жаром мы предлагаем ее вниманию читателей.
Адрес конторы: Свентокшиская, 25. Годовой взнос для действительных членов – десять рублей, для обычных – от одного рубля.
От суммы, которую принесут ближайшие недели, зависит возможность отправить на каникулы на несколько сотен детей больше{125}.
Общество проявило щедрость. В тот год в загородный лагерь поехали почти восемь тысяч беднейших варшавских детей в возрасте от восьми до тринадцати лет. Доктор провел в Михалувке первую смену, с двадцатого мая по двадцатое июня, как врач и опекун, занимаясь – не в одиночку, а с тремя другими «панами» – группой из ста пятидесяти еврейских мальчиков.
Уезжая, он планировал использовать накопленный опыт в литературе. Зарисовки из предыдущего выезда, напечатанные в 1904-м в «Израэлите», вызвали большой интерес. Однако они были написаны в форме репортажных очерков и не складывались в единую фабулу. Теперь он хотел развить эту тему, внимательнее приглядеться к детям, придать рассказам форму настолько привлекательную, чтобы их захотели прочесть и поляки тоже. Антисемитские выпады были направлены против неких бесформенных, анонимных масс вредного для Польши «еврейства». Можно было тешить себя надеждой, что, если дать этим массам лица, имена и черты характера, – это немного смягчит противников, заставит их задуматься, кого и за что они, собственно, ненавидят. Казалось бы, ребенок, пусть и еврейский, способен тронуть самое твердое сердце, пробудить сочувствие и интерес к своей судьбе.
Первая же встреча на вокзале сразу породила множество вопросов. Почему одни мальчики умыты и опрятно одеты, а другие – грязные и неухоженные, почему одни разговаривают громко, глядят весело и смело, а другие боязливо жмутся к матери или отходят в сторону. Почему «одних провожают мать, и отец, и прочая родня, дают в дорогу пряники, а других никто не провожает и ничего в дорогу не дает»{126}. Детей изумила поездка на драбах[23], выстланных сеном и соломой, от станции Малкиня, где они сошли с поезда, до деревни Данилово.
– А скажите, далеко еще?
– Вон там чернеет наш лес, вон, уже и полянка видна – а вон и мельница – и домики для слуг, и наконец – наш лагерь.
– Виват! Да здравствует лагерь Михалувка! – Это, значит, так выглядит веранда? <…>
Все такое удивительное и новое, непохожее на улицы Генсю, Крохмальную и Смочую.
Одноэтажный дом в лесу, ни двора, ни сточной канавы. <…> Спать в кровати надо одному, подушка соломой набита. Да еще и окна открыты, а ведь может вор залезть. А мама с папой далеко{127}.
Поначалу некоторые плакали, но быстро прекращали, потому что некогда было. Слишком много происходило интересного и нового. Первое в жизни купание в реке. Первая в жизни встреча с коровами на узкой тропинке. Поход в лес за ягодами. И состязания в беге. И игра в войну. И сказки. И вечерние концерты. Приключения, похожие на те, о которых до того писал Корчак. Похожий распорядок дня. В регламенте были подробно расписаны все детали жизни лагеря. Воспитатель, помимо заботы о ребенке, должен был писать финансовые отчеты, ежедневные рапорты и подводить итоги дня. Даже странно, что при всей этой бумажной работе у него еще оставалось время на занятия с детьми.
Неизвестно, когда Корчак писал заметки, потому что он весь день проводил с ребятами. Но когда он с точностью репортера и чуткостью великого писателя описал их быт, оказалось, что в Михалувке самая прозаичная действительность превращалась в захватывающее приключение, мальчишеский бой шишками и палками приобретал величие и пафос гомеровских битв, внимательное наблюдение за детьми заводило в бездонные психологические глубины. Для нынешнего читателя важнее всего возможность проникнуть в тогдашний мир еврейского ребенка, о котором он, читатель, не имеет представления.
Левек Рехтлебен поначалу очень тосковал по дому и плакал. А потом поправился на три фунта, загорел и обещал, что на следующий год приедет снова. Арон Наймайстер не мог бегать, потому что кашлял, зато рассказывал мальчикам страшные и прекрасные сказки. Самым тихим был Мордка Чарнецкий, у которого были большие черные глаза, всегда удивленные и всегда немного печальные. Самым храбрым – Герш Корцаж, во время мальчишеского сражения его называли генералом. Бер-Лейб Крук трогательно заботился о младшем братишке-сорванце. Вайнраух, у которого не было ноги, лучше всех играл в шашки. Аншель был очень некрасивый, и никто не хотел ходить с ним в паре, но когда было холодно, Эйно отдал ему свою накидку. Зануда Эдельбаум во все вмешивался, приносил ужасные новости. Соболь был премилый чертенок.