Медицинские журналы уже давно жаловались: «Набор врачей из Царства на Дальний Восток приобретает все большие масштабы. Повестку нам обычно доставляет полиция, ночью». Деверь моей бабки, доктор Зигмунт Быховский, еще успел перед отъездом запастись шубой, теплой обувью, меховым кивером и в таком виде сфотографировался – не без гордости – уже в России, а потом выслал фотографию домашним. Но доктор Юзеф Ярошевский жаловался с дороги: «Погода невозможная. Мороз – 25 градусов по Реомюру, хотя у меня были сапоги, подбитые войлоком, но пришлось купить еще теплее, из шерсти северного оленя».
В июне 1905 года журнал «Израэлита» сообщал: «Был призван на Дальний Восток и выехал в Харбин доктор Генрик Гольдшмит, участковый врач детской больницы на ул. Слиской»{108}.
Поражение России уже тогда было неизбежным. Приближалась пора мирных переговоров. Эта поездка была совершенно бессмысленной. Он уезжал в Москву вместе с другими мобилизованными офицерами с Петербургского вокзала, расположенного в варшавской Праге. На московском вокзале военных, уезжающих на ненавистную войну, провожали свистом и руганью. Настроение, царившее в поездах, было не лучше. На фронт, от которого их отделяли семь тысяч километров, они тащились по еще не достроенной транссибирской железной дороге со скоростью двадцать восемь километров в час, много дней: через восемь часовых поясов, через тайгу, степи, пустыни. Через Урал – Нижний Новгород, Екатеринбург; через Сибирь – Новосибирск, Красноярск, Иркутск; через Хабаровск в Харбин у китайской границы. У цели их ждала трехсоттысячная японская армия в тысячу шестьдесят восемь подразделений. Было известно, что стотысячная русская армия – плохо организованная, плохо вооруженная – ведет безнадежную борьбу.
В конце концов они доехали до Харбина – города, возникшего из крохотной маньчжурской рыбацкой деревушки, а своим развитием обязанного полякам, в 1897—1903 годах работавшим на строительстве Китайско-Восточной железной дороги. За неполных десять лет Харбин стал важнейшим железнодорожным узлом в том районе, перевалочным пунктом, красивым городом со стотысячным населением. Но у Доктора не было времени на краеведческие экскурсии и новые знакомства. В санитарном вагоне, переделанном в госпиталь, он ездил между Иркутском и Харбином, останавливаясь на каждой станции, чтобы оказать помощь раненым и больным фронтовикам, а негодных к дальнейшей службе отправить домой.
К санитарным пунктам, в которых он принимал, выстраивались длинные очереди солдат. Шли под дождем, по грязи, на костылях, сумасшедшие, венерические больные, туберкулезники, ревматики, русские, татары, украинцы, польские крестьяне и польские евреи. Тех, кто не мог идти сам, несли на носилках или везли на телегах без рессор по маньчжурскому бездорожью. Легкораненые пытались идти, держась за телегу. Некоторые умирали по дороге.
Он писал в «Глос»:
Теперь передо мной все жертвы войны; все, кто не могут удержать в руках штык и еле переставляют ноги, все истощенные, беспомощные и слабые. <…>
Идет один из последних. Маленький, щуплый, лицо без растительности, молодой парень, совсем подросток с впалой грудью. Ноги под ним неудержимо трясутся на каждом шагу. Зачем его сюда прислали? Куда ему – ребенку – карабин? <…> С первого взгляда видно, что он тут совсем не нужен. <…>
Красивое патриархальное лицо русского мужика.
– Сколько лет? – Сорок три. – Женат? – Женат. – Дети? – Пятеро.
Забрали по ошибке, слишком много лет и детей. <…>
– Торос Теофил – истощение. <…>
– Богданов. <…> Малярия. <…> Кац Ицик Шмуль – чахотка. <…> Станишевский Ян – ревматизм{109}.
– Что, довольны, что домой возвращаетесь?
Один грустно усмехнется: куда возвращаться? Жена умерла, трое детей умерло, осталось двое младших: что ему делать с малышами?.. Второй спрашивает, к кому обратиться, если жена его не получила ни гроша помощи… Третий с подозрением глянет и ничего не скажет{110}.
Самых тяжелых больных и раненых он размещал в товарных вагонах, на скорую руку переделанных в лазареты, в которых они ехали в родные края. Когда они корчились от боли, Генрик рассказывал им сказки о Коте в сапогах и Красной Шапочке или читал по-русски выученные в царской гимназии басни Крылова.
Когда случались остановки, он ходил по окрестностям. Спустя много лет описывал учителя в китайской деревне, от которого воняло водкой и опиумом; он бил учеников по пяткам бамбуковой линейкой. В публицистике Генрик оставил только пару отчаянно печальных зарисовок из санитарных пунктов, которыми заведовал. Несколько кратких упоминаний в других произведениях, письмах, «Дневнике» он посвятил встреченным тогда людям, особенно китайским детям, с которыми сразу подружился. «Бедная моя четырехлетняя Йоу-Я из времен японской войны. Я написал ей посвящение на польском. Она терпеливо учила неспособного ученика китайскому языку»{111}. Он с нежностью думал о ней в гетто.
Писал письма матери, которая старалась поскорее вытащить его из армии, даже обращалась к царице – безрезультатно. Переписка не сохранилась. Вместо несуществующих отчетов Корчака можно почитать тексты, которые собрал Мельхиор Ванькович в цикле очерков «Война и перо». Там он цитирует рассказы польских врачей, напечатанные в медицинской прессе. Те были потрясены бессилием и моральным разложением царской санитарной службы. Не хватало лекарств, инструментов, дезинфицирующих средств и перевязочного материала. Они не знали современных способов лечения. Микроскопа не допроситься: только при эпидемии дизентерии, тифа и других заразных болезней. Единственная в Харбине бактериологическая лаборатория не успевала обслужить все санитарные пункты, находившиеся слишком далеко от нее. Бараки, которые должны были стать полевыми госпиталями, разваливались. Деньги, предназначенные на их ремонт, разворованы. Взяточничество и растраты достигли небывалых масштабов. Особой бесчестностью отличался российский Красный Крест, который наживался на всем: на доставке провизии для больных, на лекарствах, на одежде. Миллионные счета, что он выставлял, невозможно было проверить, потому что в конторах и на складах то и дело случались пожары, в которых сгорали товары и счетные книги.
Когда Генрик сходил с ума от тоски и желания бунтовать, доктор Тадеуш Лазовский из Харбина, давний эмигрант, утешал его: хуже всего первый год разлуки с родиной. На третий год наступает спокойствие.
5 сентября 1905 года, после месяца переговоров в Портсмуте, США, был подписан мир между Россией и Японией. Как сказал доктор Станислав Слонимский, отец поэта Антония Слонимского, «то был мир на японской подкладке», поскольку Россия в этой войне и впрямь больше потеряла, чем обрела. Доктор Генрик Гольдшмит мог наконец возвращаться домой. Но прошло еще много времени, прежде чем он выбрался с маньчжурской территории, – он попался в ловушку революции, парализовавшей всю Россию.