В каждом из корпусов было сто пятьдесят мест. Смены продолжались с середины мая до середины сентября, сначала мальчики, потом девочки. Одна смена длилась четыре недели, то есть за лето на свежем воздухе успевали отдохнуть почти что две тысячи детей. На каждой смене детьми занималась пара воспитателей. У каждого в группе было несколько десятков детей.

Благодаря сохранившейся документации Общества – инструкциям, формулярам, анкетам, рапортам, отчетам – легко проследить тот путь, который должен был пройти новый воспитатель («надзиратель»), начиная с решения о выезде и до возвращения домой. Важнее всего были рекомендации, а требования здесь ставились высокие. Если кандидата утверждали, он являлся в контору Общества, чтобы уладить формальности, а также подписать контракт, который гарантировал ему двадцать пять рублей за смену. Мы можем представить себе невысокого, стройного, уже заметно лысеющего молодого человека с бородкой, в фуражке – вот в апреле 1904 года он идет по деревянному тротуару Маршалковской и сворачивает на Свентокшискую.

Есть на Свентокшиской улице старое здание бывшей больницы <…> с огромным двором. Здесь, в одной из старых, заброшенных квартир, находится Бюро летних лагерей. Это ветхое помещение они выбрали потому, что оно в Средместье, потому что здесь большой двор и потому что оно не очень дорогое в сравнении с непомерными ценами варшавских квартир. Здесь вот уже несколько месяцев идет муравьиная работа – запись и осмотр детей; здесь располагаются склады одежды и мастерская по ее починке, здесь происходят заседания комитета, здесь круглый год предоставляют всевозможные сведения, сюда присылают все отчеты и рапорты из летних лагерей{99}.

В конторе молодой человек получил необходимую экипировку. Книгу отчетности со списком детей, за которых он теперь был в ответе. Листы, расчерченные на колонки, чтобы записывать отчеты. Бланки для ежедневных рапортов. Бланки для учета белья, отдаваемого в стирку, – собственного и детского. Рекомендательные письма к местному ксендзу, начальнику лагеря и врачу, вместе с их адресами. Письменные материалы, игры и игрушки. Материалы для рукоделия. Список выданных вещей. Провизию в дорогу.

Навьюченный всем этим, он стоял на Петербургском вокзале – в середине мая, за час до отхода поезда. Согласно указаниям, проверил по списку, все ли дети на месте. Убедился, что каждый взял с собой теплую одежду, частый гребень, сумку для вещей и пять почтовых карточек, и посадил в вагон. Если у кого-то при себе были деньги, он брал их и записывал сумму в соответствующую графу книги отчетности, чтобы вернуть по возвращении.

Хорошо известна каникулярная повесть Корчака «Моськи, Йоськи и Срули», которая вышла на Рождество 1909 года. Мало кто знает, что за пять лет до того, с октября по декабрь 1904 года, он публиковал в еженедельнике «Израэлита» репортажи – впечатления от своей первой поездки в Михалувку. В текстах была запечатлена безрадостная правда о маленьких жителях варшавских трущоб, о страшной действительности, в которой им доводится жить изо дня в день. Чувствуется, что автор хотел сразу же записать свои впечатления, прежде чем последующие недели, месяцы притупят их остроту. Он не правил собранный материал, не выстраивал его в фабулу, не собирался издавать его в виде книги, не думал о внутренней цензуре, которой должен бы руководствоваться писатель еврейского происхождения, пишущий для польских читателей.

Читателями «Израэлиты» – польскоязычного еженедельника – были современные евреи, ощущавшие себя членами польского общества, не отрекавшиеся от своего происхождения, но гордые тем, что выбрались из ортодоксального гетто. Он рассказывал об их соплеменниках, которые жили через две улицы от них, в другой исторической эпохе, без единого шанса выбраться из нищеты и цивилизационной отсталости. Напоминал им о существовании улиц Милой, Ниской, Смочей, Паньской, где еврейские лавочники живут грошовой торговлей, ремесленники сидят без работы, спят по дюжине и больше человек в одной лачуге, сырой и темной, вчетвером в одной кровати. Зарабатывают полтора рубля в неделю, часто остаются без куска хлеба. Детей гонят на работу, заставляют нянчить младенцев. Если выдается свободная минутка – сидят в грязных, вонючих двориках, ведь городские власти запретили им входить в городские парки и сады.

У них печальные глаза, бледные лица, большинство из них никогда в жизни не видели леса. И заката. Среди них есть мальчики, которые никогда не играли в мяч, не знают, как растет картошка, как выглядит белка.

– Что это? – спрашивают.

– Радуга.

Подняли глаза и смотрят: красиво… странно, очень странно.

Хватило недели жизни на солнце, на свободе, чтобы из боязливых, грязных, недоверчивых паршивцев они превратились в веселых, полных жизни детей, которые учатся мыться, спать без шапки, смеяться и играть со сверстниками, смело смотрят в глаза, не боятся признаться, если что-то натворили, не дрожат от страха, что на них вот-вот накричат или ударят.

«Как этот маленький Ганчер подбивает мяч! – Прыткий, подвижный – в нем жизни на десятерых хватит! Незначительное движение руки, а мяч под небеса улетает»{100}. Хрупкий Лейб, вопреки запретам беспокойного отца, купался в реке и спал с открытым окном, загорел, распоясался. Прибавил в весе на пять фунтов. Маленький Мотл, сирота, был самым веселым в группе. Спокойный, рассудительный Зисман чистым звучным сопрано на сон грядущий пел песни, которые выучил в синагоге.

Когда Каца называли «Котом Мяу» – тот бил по лбу, когда Карасю кричали «Рыба», тот очень обижался. – Жаба не обращал внимания на прозвища.

Было две Жабы, похожих как две капли воды: старший, «а гройсе Жабеле», – в моей группе. Рыжий, веснушчатый – и такая славная бестия, что невозможно на него сердиться.

– Жаба, вылезай из воды. – Ой, пожалуйста… – Вылезай немедленно. – Ой, пожалуйста!

– Он Жаба, ему положено в воде сидеть.

Именно он, и никто иной, в прошлом году поймал живую белку.

– Покажи руки. – Я больше не буду. – Снова лазил по деревьям. – Я нет, это… – Это деревья по тебе лазили?..

Руки измазаны живицей, штаны и рубашка – картина нужды и отчаяния.