9

В поисках цели

Варшавский Императорский университет, основанный в 1870 году вместо Варшавской Главной школы (которую царские власти закрыли в ходе репрессий после январского восстания), пользовался неважной репутацией. Он был предназначен для того, чтобы русифицировать польскую интеллигенцию, и усердно выполнял свою миссию. Большую часть профессоров выписали из России, не заботясь об их квалификации – только о преданности властям. Поэтому уровень преподавания был низким, зато плата за обучение – высокой. Молодые люди из состоятельных семей предпочитали учиться за границей.

Когда Генрик Гольдшмит поступил в университет, медицинский факультет мало что мог предложить своим студентам. Там не было кафедры ларингологии, бактериологии, педиатрии, больше всего интересовавшей юношу. Вообще, в Варшаве тогда было мало врачей-педиатров – эта специальность занимала невеликое место в медицинской иерархии. Но образование за границей было юноше не по средствам. А может, он и вовсе не хотел уезжать, считая своим долгом заботиться о матери.

Время, проведенное в Варшавском университете, не прошло для Генрика даром. Правда, учился он шесть лет, а не пять – остался на первом курсе на второй год, – но учился прилежно. В 1942 году в гетто он вспоминал: «Моими наставниками в медицине были: профессор Пшевоский (анатомия и бактериология), Насонов (зоолог), Щербак (психиатрия)…»{77} Занимался общественной и политической деятельностью. В марте 1899 года участвовал в трехдневной студенческой забастовке, за что попал под арест. Очевидно, именно об этом случае идет речь в «Дневнике»: «Всегда там, где недалеко до шишек и синяков. Еще сопляком был, а уже первый бунт и стрельба. Были бессонные ночи и столько тюрьмы, сколько нужно юнцу, чтобы малость угомониться»{78}. Не исключено, что на второй год он остался из-за наказания.

Его литературные опыты получили признание. В марте 1899 года были объявлены результаты конкурса Падеревского на лучшее драматическое произведение. Первый приз – тысячу рублей – получил Люциан Ридель за басню «Заколдованный круг». Второй, пятьсот рублей, – Юзефат Новиньский за драму «Белая голубка». Третий – триста рублей – Ян Август Киселевский за «Карикатуры». Четвертый приз, двести рублей, достался Богдану Якса-Роникеру за пьесу «Погасшие». А похвальный отзыв, четвертый по счету, получила вещь под названием «Куда?». О Юзефате Новиньском сегодня уже никто не помнит, Богдан Якса-Роникер тоже не преуспел в литературе, а вот Риделя ставят по сей день, а Ян Август Киселевский прославился как один из интереснейших польских драматургов. Молодой медик, студент первого курса, оказался в неплохом соседстве.

Тогда и родился наконец литературный псевдоним Генрика Гольдшмита. В газетную статью, где было опубликовано решение жюри, вкралась опечатка. Похвальный отзыв получил «Януш Корчак», хотя сам он использовал этот псевдоним лишь почти год спустя в журнале «Вендровец». Пьеса не сохранилась. Ее сюжет мы знаем только по рецензии жюри:

…Драма в четырех актах, проработана толково и серьезно, проникнута глубоким переживанием нравственных проблем, связанных с телесной стороной жизни. Главным героем здесь является отец семейства, который с самого начала предстает перед нами как человек неуравновешенный, неврастеник, в его рассудке чудачества перемешиваются с ясным пониманием правды, даже касательно его собственного состояния. <…> Печальный ход событий заканчивается полным безумием отца…{79}

Члены жюри с некоторым удивлением констатировали, что автор использует средства, до того не применявшиеся на нашей сцене: «Молодые люди у него открыто разговаривают с девушками о самых щекотливых вопросах, <…> на сцене вновь появляется умышленно введенная автором молодая распутная девка, постоянно пребывающая в публичном доме»{80}. Они считали, что в целом пьеса, несмотря на все недостатки, предвещает драматургу успешную театральную будущность. Только советовали не подражать чужому примеру, а опираться на свой опыт. Они были уверены, что автор начитался Стриндберга и Ибсена. Откуда им было знать, что он описывает собственную историю?

Все биографы недооценивают важность этой никому не известной юношеской пьесы. Равно как и того факта, что еще в гимназии учитель, увидев, как Гольдшмит корябает что-то во время урока, высмеял его литературные амбиции. А ведь те ранние вещи были первыми проявлениями страха перед наследственным безумием. Только в гетто, в своем «Дневнике», Корчак отважился на откровенность и признался в своих отчаянных, самых потаенных, навязчивых страхах.

В семнадцать лет я начал даже писать повесть «Самоубийство». Герой возненавидел жизнь, боясь безумия.

Я панически боялся психиатрической больницы, в которую пару раз отправляли отца.

Значит, я – сын сумасшедшего. Значит, на мне бремя наследственности.

Вот уже несколько десятков лет, по сей день, эта мысль время от времени мучит меня.

Я слишком люблю свои безумства, поэтому меня ужасает мысль, что кто-нибудь попытается насильно лечить меня{81}.

Пьесу не напечатали, не поставили в театре, она не принесла денег и не отменила жизненных планов молодого автора. Лето 1899 года он провел в Швейцарии. Поехал туда с рюкзаком, картой и расписанием транспорта – по следам Иоганна Песталоцци, «отца народной школы», которым восхищался с юности. Этот швейцарский педагог и писатель, живший на стыке XVIII и XIX веков, учил, что лишь гармоничное сочетание интеллектуального, нравственного, практического и физического воспитания – залог правильного развития ребенка. Свою теорию он претворил в жизнь в центрах, которые сам основал. Корчак знакомился с его педагогическими методами, любовался швейцарскими школами, детскими больницами, открытыми для всех парками и зелеными зонами. Увиденное он описал потом в серии репортажей, изданных в газете «Чительня для вшистких».

Он искал жизненную программу, которая была бы глубже, чем просто забота о собственном существовании. Поучал читателей: «Что жизненная цель дарит счастье – об этом мы знаем, не раз слышали об этом, но слышать и видеть мало; такие истины нужно глубоко прочувствовать. Да, жизненная цель дарит счастье, а целью может быть труд ради других, никогда не ради себя; мысль о счастье других, никогда о личном счастье»{82}.