11

Дальний Восток и близкая Михалувка

Ядвига Вайдель-Дмоховская писала:

Русско-японская война имела огромное значение для дальнейших судеб Польши, России, а в итоге и для всего мира. Она выявила слабость Российской империи, привела к революции 1905 года, благодаря которой смягчился царский режим. В поляках снова проснулись свободолюбивые порывы. Большевики укрепились в своих намерениях совершить государственный переворот. Мое поколение узнавало об этом в школе из советских учебников, написанных на корявом идеологическом жаргоне и нафаршированных цитатами из Ленина. Мы не верили ни единому их слову, ничего не понимали или не хотели понимать, потому что нам не было до этого дела.

Я не осознавала, что для поколения моей бабки те давние года были когда-то живым сегодняшним днем, полным тревожного ожидания какой-нибудь перемены, к худшему или к лучшему – неизвестно. Они прочитывали газеты от корки до корки, выискивая между стихотворных строк спрятанные от цензуры военные тайны, находили на картах экзотические названия: Порт-Артур, Мукден, Цусима – места, где русские терпели поражение в боях с японцами. Радовались неудачам, обнажавшим слабости колосса на глиняных ногах. Росла симпатия к Японии.

Первая антивоенная демонстрация, организованная ППС, состоялась в Варшаве уже в феврале 1904 года. А затем все чаще стали появляться на улицах красные флажки, люди кричали: «Долой царизм!», пели: «На баррикады, рабочий народ» и «Плывет над троном наше знамя». Жандармы и казаки разгоняли демонстрантов, применяя грубую силу. Грубая сила пробуждала ответную реакцию. Когда в апреле 1904 года рабочие начали бросать камни в полицейских, варшавский оберполицмейстер позвал солдат и приказал им стрелять по толпе боевыми патронами. Были раненые, один человек погиб, а общество загорелось яростью и жаждой мести. Почти полвека, с апреля 1861 года, русские не осмеливались применить оружие против мирного населения. Несколько дней спустя начали возникать пэпээсовские боевые группы, которые готовились к войне с оккупантами.

«Я никогда не принадлежал ни к одной политической партии. Был близко знаком со многими деятелями политического подполья»{96}, – писал Корчак через много лет. Индивидуалист, идущий своей дорогой, не мог бы подчиняться чужим приказаниям. Его не интересовали абстрактные далекие цели, идеологические споры, борьба за власть. Конечно, он, как и мой дед, принадлежал к «сочувствующим» ППС. То есть платил ежемесячные взносы в партийный фонд, был подписан на подпольные газеты, дружил с социалистическими деятелями. Но он не был наделен темпераментом революционера. Корчак всегда предпочитал строить, а не рушить.

Весной 1904 года общественные настроения накалялись все больше и больше. На праздничные демонстрации 1 и 3 мая пришли толпы рабочих, студентов, даже гимназистов. Михал Круль, студент пятого курса химического факультета Варшавского политехнического университета, по просьбе главы местной организации ППС Юзефа Квятка, трудился над производством взрывчатого вещества и бомб, которым предстояло вскоре взорваться на улицах города. Генрик Гольдшмит, студент пятого курса медицинского факультета Варшавского университета, готовился к экзаменам, писал для «Глоса», давал частные уроки, общался с друзьями.

Круг так называемой прогрессивной варшавской интеллигенции был тогда невелик. Все друг друга знали или вот-вот должны были познакомиться. Система ценностей, царившая в той среде, исключала какую бы то ни было дискриминацию – по национальному, классовому или расовому признаку. Поэтому в том интеллектуальном пространстве так много евреев общалось с поляками на равных правах – явление, невозможное в других сферах общественной жизни.

Он бывал у Нахума Соколова – общественного деятеля и редактора ежедневной газеты «Ха-цефира», выходившей на иврите. Встречал там доктора Людвика Заменгофа, создателя международного языка эсперанто. Доктора Самуэля Гольдфлама – известного невролога и психиатра. Доктора Зигмунта Быховского – тоже невролога, деверя моей бабки. Ходил в гости к Давидам: Яну Владиславу и его жене Ядвиге, урожденной Щавинской. Их квартира, сначала на улице Злотой, потом на Смольной, была в то же время и редакцией газеты, организационным центром Летучего университета, которым руководила пани Ядвига, по будням – лекционной аудиторией, в воскресенье – салоном. Там всегда собирались толпы людей самых разнообразных политических взглядов, равно как и аполитичных деятелей искусства. Там играл на фортепиано, приезжая в Варшаву, знаменитый пианист Генрик Мельцер – деверь пани Ядвиги, дядя будущей писательницы Ванды Мельцер. Станислав Пшибышевский вещал о «нагой душе», будущие коммунисты Адольф Варский и Юлиан Мархевский ссорились с писателем и публицистом Станиславом Бжозовским из-за общественных дел. Зося Налковская – дочь Вацлава, начинающий литератор, «крупная и рослая барышня» «с большими холодными кристальными глазами», – заходила туда сначала с женихом, потом мужем Леоном Ригером, поэтом и публицистом.

Спустя много лет она писала:

Я не знаю, можно ли те приемы назвать литературным салоном или же редакционными собраниями. Среди гостей было много сотрудников «Глоса». Однако приходили также и разные лица из буржуазных кругов, которые тогда понемногу на время революционизировались. В любом случае, тот салон – первый, с которым мне довелось столкнуться, – не был похож ни на один из последующих. В нем царила светлая, ясно различимая идеологическая атмосфера – то, что тогда называлось, и было, независимым мышлением{97}.

В тот беспокойный год, на стыке весны и лета, Генрик Гольдшмит впервые в жизни столкнулся с делом своей жизни. По рекомендации доктора Юлиана Крамштика он с группой еврейских детей из бедных семей поехал в деревню – в Михалувку, на каникулы, организованные Варшавским обществом летних лагерей. Две смены, в мае и в июне, что он провел с детьми в качестве воспитателя, открыли ему глаза на мир, которого он до той поры не знал; с них началось превращение врача в педагога.

Варшавское общество летних лагерей было одной из тех необычных общественных организаций, которые в несуществующем государстве по собственному почину брали под опеку тех, кто нуждался в помощи. Оно было зарегистрировано в 1897 году благодаря инициативе и многолетним стараниям Станислава Маркевича, известного варшавского врача-гигиениста. Ему удалось воодушевить врачей, общественных деятелей, уважаемых всеми людей – таких, как Болеслав Прус, – своей идеей отправлять в деревню самых бедных польских и еврейских детей Варшавы. Тогда все делалось быстро: еще до того, как Общество получило официальный статус, оно уже успело собрать фонд, утвердило принципы работы, и первые дети начали выезжать на свежий воздух в усадьбы, которые «великодушно подарили наши землевладельцы»{98}.

Трудно понять, откуда люди той эпохи, измученные неволей и личными хлопотами, черпали такую энергию и рвение, что могли бескорыстно заботиться о других. Небогатые люди отдавали свое время и силы. Богатые – деньги. Известный варшавский промышленник Вильгельм Рау в своем завещании отписал Обществу двести тысяч рублей и, будучи осведомлен в финансовых делах, оставил точную инструкцию, как употребить эти деньги, чтобы непрактичные идеалисты не растранжирили всю сумму сразу. Пятьдесят тысяч предназначались на постройку корпусов для детей, а проценты со ста пятидесяти тысяч капитала должны были покрывать расходы на содержание. Итак, Общество купило два лесистых участка возле реки в Остроленцком уезде Ломжинской губернии, недалеко от железнодорожной станции Малкиня, и приступило к строительству. Как это обычно и бывает, расходы превысили ожидаемую сумму, поэтому вдова Вильгельма, Зофия, доплатила недостающую часть.

В июле 1900 года каменщики начали возводить стены, а уже в октябре на участке стояли два дома – Вильгельмувка для мальчиков и Зофиювка для девочек, – названных в честь покровителей.

Покровитель хотел, чтобы эти дома служили всем детям, независимо от вероисповедания, но возникла проблема, связанная с необходимостью вести отдельную кошерную кухню. С этой трудностью справились, создав третий корпус – только для еврейских детей. Для этой цели сыновья Михала Эдельмана в 1901 году подарили лагерю четырнадцать моргов земли в той же местности. Доктор Максимилиан Герц устроил сбор денег среди членов еврейской общины. За год собрали пятнадцать тысяч рублей. Строительство началось в августе 1901-го, окончилось в июле 1902 года. Чтобы увековечить память о Михале Эдельмане, отце благодетелей, дом назвали Михалувкой.