12

С улицы Слиской  – в Маньчжурию

Осенью 1904 года выпускник факультета медицинских наук Варшавского императорского университета Генрик Гольдшмит записывал впечатления от Михалувки и помещал их в «Израэлите». Готовил к печати фельетоны из «Кольце», которые должны были выйти под заголовком «Глупости». Печатался в газете «Глос».

Русско-японская война длилась уже много месяцев. Из-за плохой подготовки и плохого командования части русской армии терпели одно поражение за другим. Россия проводила одну мобилизацию за другой. По всей империи в армию забирали солдат запаса, больных, стариков, негодных к военной службе. Сорок два процента российских военных сил составляли поляки из Царства. Трагический парадокс: от лица России, которую они ненавидели, поляки должны были сражаться за Маньчжурию, которая им была совершенно ни к чему, с японцами, которым они желали победы.

Когда в Царстве объявили очередную мобилизацию, Польская социалистическая партия организовала демонстрацию – 13 ноября 1904 года на Гжибовской площади в Варшаве, под костелом Всех Святых; демонстрацию начал рабочий Стефан Окшея, который поднял вверх красный флаг и запел «Варшавянку». В толпу ворвались царские жандармы с саблями в руках, они пытались перехватить флаг. Социалисты начали стрелять в них. На помощь жандармерии подоспела кавалерия. Начался бой. Арестовали шестьсот шестьдесят трех человек, были раненые и убитые, но была и радость, что удалось преодолеть парализующий общество страх.

Антивоенные демонстрации вспыхивали и в других городах Царства. Там тоже доходило до драк с полицией. Начинался период диверсионных операций, которые проводили боевые группы ППС: они повреждали мосты, чтобы задержать транспорт, едущий в Россию, совершали попытки взорвать царские памятники, нападали на российских чиновников. Все жарче становились политические споры касательно тактики переговоров с царским правительством: просить или требовать уступок?

Корчака интересовали, прежде всего, повседневные людские беды. В «Глосе», в рубриках «С кафедры» и «На горизонте» он напоминал о том, что семьи солдат брошены на произвол судьбы, без средств к существованию, без всякой помощи. Крестьяне распродают имущество, запасы еды уже истощились, наступил голод, растет число нищих, учащаются преступления. Никто понятия не имеет, где искать фонды для помощи нуждающимся. Кто должен ими заниматься? Правительство? Магистрат? Община? Благотворительность?

Он сопоставлял вопиющие факты: резервисты из Калишского уезда, отправляясь на войну, с трудом собрали сорок один рубль одиннадцать копеек и пожертвовали эти деньги на святую мессу, которую служили одновременно в пяти костелах, тем самым препоручая Богородице и святому Иосифу, покровителю Калиша, судьбы своих близких: матерей, жен, отцов, детей, – а поклонник панны Виктории Кавецкой, примадонны варшавской оперетты, подарил ей бриллиантовое колье стоимостью тридцать шесть тысяч рублей.

В воскресенье, 22 января 1905 года, петербургские рабочие пришли к Зимнему дворцу с петицией, в которой требовали восьмичасового трудового дня, свободы слова и печати, права на забастовки и на создание профсоюзов. Солдаты начали стрелять по ним. Несколько тысяч человек погибли, несколько тысяч были ранены. «Кровавое воскресенье» положило начало революции. По всей России забушевали забастовки и мятежи. В Царстве Польском соцпартия объявила всеобщую забастовку.

28 января 1905 года к забастовке рабочих присоединилась молодежь из средних и высших школ, требуя ввести обучение на польском. В тот же день на совещании в Варшавском императорском университете собралось шестьсот студентов. Они сорвали со стен, растоптали и выбросили из окон царские портреты. Утвердили резолюцию, которая провозглашала солидарность с революционным движением пролетариата, требовала дать нациям право на самоопределение и ввести в школах обучение на национальных языках. Объявили бойкот университету. Явились солдаты и разогнали студентов. Подобное собрание прошло и в политехническом университете. На следующий день ректоры закрыли оба заведения. Лекции и практические занятия прекратились. В апреле университетские власти попытались возобновить их. Студенты продолжали бойкот. Следующая попытка была предпринята осенью. Безрезультатно. Представители молодежи объявили, что бойкот будет продолжаться до тех пор, пока заведение не станет польскоязычным. Русские студенты в знак солидарности с поляками уехали учиться в империю, в российские университеты. Польские и русские профессора подали в отставку.

Поражает то, что в апогее забастовки, 23 марта 1905 года, Генрик Гольдшмит, «прослушав пятилетний курс медицинских наук и сдав обязательный экзамен, получил диплом врача»{104}. Видимо, тем, кто заканчивал учебу, разрешили выполнить последние формальности, чтобы не ломать им жизнь и карьеру.

Здесь на сцену снова выходит доктор Юлиан Крамштик. Очевидно, он чувствовал, что может положиться на Генрика, хоть тот и был на поколение моложе его. Будучи ординатором детской больницы имени Берсонов и Бауманов, он устроил Генрика на должность участкового врача.

Больница насчитывала около тридцати мест и принимала всех детей «независимо от исповедания». Она содержалась на деньги из фонда Берсонов и Бауманов и была единственной в городе больницей, лечившей бесплатно, хотя не получала пособий ни от городских властей, ни от общины. Ее отделения: внутренних болезней, инфекционное, хирургическое (с операционной). Амбулатория при больнице была оборудована специальными кабинетами: дерматологическим, ларингологическим, стоматологическим, терапевтическим. В состав постоянного медицинского персонала входили: главный врач, ординаторы и участковый врач, которому больница предоставляла служебную квартиру в небольшом больничном флигеле. Он же, в свою очередь, обязывался быть постоянно в распоряжении больных.

Доктор Гольдшмит заботился не только о маленьких пациентах, но также о запасах лекарств в больничной аптеке, контролировал кухню, следил за дезинфекцией, чистотой и порядком, давал консультации в амбулатории. Вел наблюдение за больными, писал отчеты, обрабатывал данные, дежурил в больничной библиотеке, приводил в порядок библиотечный каталог, выдавал детям книги, читал им вслух, рассказывал сказки.

Настоящая жизнь происходила здесь, на Слиской, но где-то на заднем плане шла война. Очередные партии польских рекрутов прибывали в Варшаву, оттуда ехали в Москву, а из Москвы – дальше. Пресса с восторгом, который всегда возникает у журналиста при виде чужой трагедии, описывала душераздирающие сцены прощаний на вокзале:

Раздался третий звонок… люди садятся в вагоны… В вагонах IV класса – давка, в каждом по восемьдесят солдат запаса… К дверям вагонов жмутся усатые Бартки и Матьки… каждому хочется еще раз попрощаться с родными. Посмотрите на этого мужика, нашего типичного сельского жителя. Баба заходится в плаче, он по очереди прижимает детей к груди и крестит воздух над их льняными головками… Изо всех сил сдерживается, чтобы не разрыдаться… Страшный свист паровоза – и поезд отправляется… Все снимают шапки, наступила торжественная минута… «прощайте», «возвращайтесь здоровенькие» – раздается со всех сторон. – Поезд тронулся, а рядом с одним из вагонов бежит женщина с ребенком на руках и кричит: «Ты не забудь, Михал, скажи начальнику, что у тебя шестеро детей…»{105}

Эту картину нарисовал «Гонец Лудзки» в декабре 1904 года. Декабрьская мобилизация, шестая по счету, затронула тех, кому полагалось безоговорочное освобождение от армии: уезжали единственные кормильцы, оставляя семьи на произвол судьбы. Корчак с сарказмом спрашивал в «Глосе»: «И как же Михал может забыть о шестерых детях?» И успокаивал сентиментального журналиста:

Михалы помнят о женах и детях, переписывают на них имущество, делят его между ними, а Срули и Шмули дают женам развод на случай гибели. Нотариусы в осаде, трудятся ночами, переписывают, разводят и делят. Мачки и Срули помнят также о спасении души. Есть за ними грехи, правда ведь: украденная горсть сена или хворост из панского леса; недовешенный фунт соли, недомеренный локоть перкаля. А нынче смерть в глаза глянула{106}.

В декабре 1905 года он писал о безработице, которая в результате войны разом охватила все Царство, и о том, что по стране распространяются забастовки рабочих, которые раздражают фабрикантов своими капризами, требуя немного увеличить зарплату, немного сократить рабочий день, предоставить им медицинскую помощь и средства на похороны. В марте – о том, что город Пётркув на вывоз дохлых собак выделяет из бюджета больше денег, чем на лечение людей. В апреле, когда из-за голода, царившего в больницах, врачи просили общественность о милосердии, – замечал, что слишком много говорится о любви к ближнему и слишком мало об обязанностях государства перед гражданами. В мае вернулся к своей любимой тематике – ситуации в школе – и сформулировал насущную проблему: «Сегодня ни для кого не секрет, что современная школа – целиком и полностью националистично-капиталистическое учреждение, что первой и важнейшей ее обязанностью является воспитание клерикальных деятелей и патриотов-шовинистов»{107}. И еще спросил, почему во всем мире армия обходится дороже, чем школа. Потом замолчал.