– До Злотой – на дрожках. Двадцать копеек. Транжира{115}.

Больница, располагавшаяся в угловом доме – 51 по Слиской, 60 по Сенной, – находилась в южной части еврейской Варшавы, в Средместье, за Иерусалимскими аллеями. Слиская, Сенная, Панская, Злотая, Марианская среди ортодоксальных евреев считались «порядочными» улицами. Исаак Башевис Зингер писал:

Трудно объяснить, почему именно их жители считали себя настоящими варшавянами. Сюда редко забредал литвак, в шабес хасиды прогуливались здесь в штраймлах, здесь же проживала самая набожная и самая консервативная часть варшавских евреев. Крупные фирмы здесь не особо размещались, чаще всего здесь встречались маленькие лавки с едой, пряностями, молоком, сладостями или маленькие угольные склады.

Большинство обитателей жили убого, но уж если кто-то был богачом, то богачом солидным, без банкротств, долгов, ипотеки. На «этих» улицах почти в каждом дворе был хасидский штибл, а на каждые несколько домов приходилась миква. Мальчики и молодые люди, изучающие Тору, редко прятали пейсы, закручивая их вокруг ушей, – здесь в этом не было нужды. Часто попадались старые, страшно сгорбленные женщины в высоких чепцах из разноцветного атласа. <…> В пятницу вечером, перед наступлением шабеса, всю округу обходила стража, следившая за тем, чтобы все лавки закрывались раньше, чем в остальные дни недели. Не случалось такого, чтобы какая-то лавка или склад были открыты в шабес. Субботним утром улицы наполнялись запахом чулнта и кугла[21]. Из всех окон доносились звуки субботних песнопений. Здесь была Земля Израильская…»{116}

Участковый врач был в ответе не только за своих маленьких пациентов. С просьбой о помощи к нему приходили и жители окрестных кварталов. По удивительному стечению обстоятельств последнее здание Дома сирот в гетто находилось неподалеку от больницы Берсонов. Корчак, перенесшись в пространство своей молодости, немалую часть «Дневника» посвятил тем временам:

Я объявил:

– Поскольку старые врачи неохотно утруждают себя ночью и, уж конечно, не к беднякам – я, молодой, должен по ночам бежать на помощь.

Вы же понимаете. Неотложная помощь. А как же иначе. Что, если ребенок до утра не дотянет? <…>

Единодушное мнение: сумасшедший. Опасный сумасшедший. <…>

Однажды приходит ночью женщина в платке. Льет дождь.

– К маме…

– Я – только детей.

– Она впала в детство. <…>

– Иду.

– <…> Меня фельдшер Блухарский прислал. Еврейчик, но добрый человек. Говорит: «Милая моя, мне бы вы заплатили рубль, потому как ночной визит. А в больнице есть доктор, он пойдет бесплатно и еще оставит на лекарство». <…>

Слиская – Панская – Марианская – Комитетова. Воспоминания – воспоминания – воспоминания.

Я принимал больных за двадцать копеек, потому что «в Талмуде сказано, что бесплатный врач не поможет больному»{117}.

Он не брал денег, когда его вызывали к детям людей из близких ему кругов варшавской радикальной интеллигенции: социалистов, учителей, журналистов, адвокатов, врачей.

В ноябре 1905 года, когда объявили военное положение, газета «Глос» была запрещена цензурой. Но спустя три месяца вернулась под новым названием – «Пшеглёнд сполечны». Корчак стал печататься там сразу же по возвращении в Варшаву. Пережитое на войне очень изменило его. Творчество Корчака всегда было проникнуто гневом и сопротивлением. Но раньше он воздерживался от личной агрессии, старался обуздывать свой темперамент, шуткой смягчал яростную филиппику. Теперь же нападал беспощадно. Досталось Марии Конопницкой, что разливалась соловьем о горестях польских детей, – за экзальтированное, лубочное описание смерти бедного Яся, который в своей подвальной комнатке не дождался весны. И варшавскому архиепископу Винцентию Попелю за осуждение молодежи, пытавшейся забастовками добиться права учиться на польском языке. И Генрику Сенкевичу – национальной святыне – за консервативное отношение к революционным событиям. И всей общественности, которая не умеет найти направление для деятельности, а только мечется «среди беспорядочного переплетения шутовства, трусости, обмана, алчности и притворной серьезности, истеричных, беспочвенных надежд и жалких попыток дуться на то и на это – среди усталости одних и бесцельного шатания других…»{118}

Защищая Станислава Бжозовского – которого травили обвинениями в сотрудничестве с царской охранкой – от нападок тогдашних блюстителей нравов, Корчак называл Национально-демократическую партию его же словами: «Партия национального позора». Ибо она уничтожает нежелательных людей при помощи послушной ей прессы и других доступных средств, пытаясь поссорить всех со всеми. Своих противников она старается «истребить коварным оружием клеветы», лишить их хлеба насущного и доброго имени. Корчак задавал столь актуальный сегодня вопрос: «Почему, обладая властью, силой, люди опускаются до недостойных средств?..»{119}