– Ой, парень, плохо тебе придется: повешу на елке или утоплю.

– Я… пожалуйста… я буду слушаться.

Когда говорит – ему не хватает слов, а спрашивает обо всем, что увидит; когда слушает сказки – сидит спокойно, никому и пикнуть не позволит. – Во время нашей войны он первым ворвался в крепость; во время забегов никогда не дожидался своей очереди…

– Скажи правду: ты или не ты?

– Я буду слушаться.

И не соврал…

Как он живет здесь, в городе? Казалось, ему и полей мало… – Откуда и зачем столько жизни в ребенке убогого портного-еврея?..

Грустно…{101}

Молодой воспитатель, защищая еврейских детей, нападал на стереотипы о специфике и неизменности национального характера. Фельетон «Цикербобе» стоит того, чтобы процитировать его:

Меня упрекнули (в личной беседе), что дети в моих зарисовках из жизни лагеря – недостаточно евреи, что это просто дети в деревне, а не еврейские дети.

Замечание совершенно справедливое: и я поначалу искал в них специфически еврейских черт; но что поделать – не нашел. <…>

Трусость, легендарная еврейская трусость! Были и такие; но основная масса, огромное сплоченное большинство – высмеивало их, давало им прозвища: «цикербобе», «шлимазл» – это вроде «недотепы», – а все же они в одиночку лезли в будку – о чудо! – цепных псов, с которыми у них завязалась тесная дружба. – Грязь, говорите? – По собственной инициативе они после обеда просили таз; поначалу только перед обедом мыли руки. – Далее: расчетливость, если не ошибаюсь, – хитрость, корыстолюбие? – Для этого не представлялось случая; то в одном, то в другом проявлялись задатки того, кто на школьном жаргоне зовется подлипалой, но они быстро излечивались от этого недостатка, не найдя поля для деятельности. – Наконец, вранье, мошенничество? – Если ребенок видел, что правда не повлечет за собой плачевных последствий в виде наказания, – зачем ему было врать? – И еще: лень? А они-то трудились до седьмого пота, когда строили из прутьев свою крепость; в другой день полдня работали, посыпая песком беговую дорожку; в другой раз меньше чем за час собрали охапку хвороста высотой с одноэтажный дом; всегда были рады прогулкам в пару верст длиной.

А если бы им позволили драться всерьез, повыбивали бы друг другу зубы не хуже христианских мальчиков. <…>

Здесь, на варшавской земле, – если на него натравят собаку, запустят камнем или сорвут с головы шапку и бросят в грязь – он будет «очень смешно» удирать, плакать или кричать, наш «цикербобе», крикливый беспомощный трус. – Если пошлют его родители продавать «сорок шпилек за два гроша» – будет назойливым и хитрым. – Однако не забывайте, что в лагере они живут в настолько непривычных для них условиях, что, помимо тех или иных мелких отголосков своей домашней жизни, могут стать – и становятся, прежде всего и исключительно – детьми, которым весело.

Смотрите: такой простой истине, что ребенок есть ребенок, – еще только приходится учиться. – До такой степени запутались людские мысли и понятия!..{102}

Вернувшись из Михалувки, он поддерживал связь с воспитанниками:

Некоторые посещают меня в Варшаве; играют в домино и лото – в субботу вечером. От них я узнал, что маленький Унгер, такой забавный и веселый, заболел тифом и умер. <…>

– Где радуга?

– Нету.

А ведь она была не только на небе, но и в каждой капле дождя на иглах сосен; все краски радуги отражались в каждой малой капле{103}.