Он был на войне, когда в Варшаве вышли «Глупости», подборка фельетонов из «Кольце», которые он сам успел подготовить к печати перед отъездом. Рецензенты объявили, что родился новый, многообещающий талант. Между мартом и маем 1906 года в «Пшеглёнде сполечном» печаталась с продолжением «Неделя каникул» – повесть о семи днях из жизни гимназиста на территории царской Польши.

Корчак писал о том, что хорошо знал. Еще недавно он сам ходил в русскую школу. Повесть стала комментарием к буре, которая во время революции 1905 года побуждала молодежь защищать свое право на обучение на родном языке.

Множество учеников тогда были выдворены из гимназий с волчьим билетом, который запрещал им поступать в школы по всей империи. За участие в школьной забастовке некоторые из них дорого заплатили – неоконченная учеба, неосуществленные жизненные стремления. Но геройский бунт детей принес свои результаты. Они добились того самого чуда, что снилось несчастному Стасю – персонажу «Недели каникул», который мечтал умереть, потому что не мог понять, что такое priewoschodnaja stiepień. Царское правительство позволило открыть частные школы с преподаванием на польском языке.

В начале 1907 года было издано книгой «Дитя салона». В те годы, проникнутые революционным настроем, повесть вызвала всеобщий интерес.

Станислав Бжозовский, самый прозорливый критик и мыслитель тех времен, писал, что внутренний опыт автора – «это немного история всех нас, чья молодость проходила в Варшаве в течение последних пятнадцати лет. <…> Чувство собственного одиночества стихийно и самопроизвольно породнило его со всем тем, что страдает, бессильно борется, тоскует. <…> Он попросту начал с того, что всякое существование ощущал как неизлечимую несправедливость. <…> И прежде всего, ему запал в душу доносящийся со всех чердаков, подвалов и погребов, из всех приютов и «фабрик ангелов[22]» детский плач. <…> На все лады звучат со страниц его произведений – жалоба, ругань, проклятия в адрес общества, которое безжалостно загоняет собственное будущее в гроб, в нищету материальную и умственную, бессилие, одичание и преступную жизнь»{120}.

Та известность, что Корчак приобрел в кругах интеллигенции, вскружила бы голову многим молодым литераторам. Он стал пользоваться успехом и как врач. К состоятельной клиентуре, которую приводил к нему скорее снобизм, чем забота о детях, он относился надменно:

За дневные консультации у богатых, на богатых улицах, я запрашивал по три и пять рублей. Дерзость – столько же, сколько Андерс, больше, чем Крамштик, Бончкевич, – профессорские гонорары. Я, участковый врач, мальчик на побегушках, Золушка Берсоновской больницы. <…>

Врачи-евреи не пользовали христиан – только самые выдающиеся жители главных улиц. – Да и те – с гордостью:

– У меня сегодня визит к околоточному, к ресторатору, к банковскому сторожу, учителю прогимназии на Новолипках, почтмейстеру.

Это уже было нечто.

А мне звонили, конечно, не каждый день:

– Пан доктор, пани графиня Тарновская просит к телефону. – Председатель судебной палаты. – Директриса Сонгайлло. – Меценат Маковский, Шишковский.

На обрывке листка записывается адрес. Спрашиваю:

– Нельзя ли завтра? – После больницы, в час дня. – Какая температура? – Можно дать яичко.

Однажды было даже:

Генеральша Гильченко.

Что уж говорить о – капитан Хоппер, звонок после каждого стула ребенка, иногда два раза. <…>

Однажды вызвали меня Познаньские в свой дворец на Уяздовских аллеях:

– Непременно сегодня. Пациенты в нетерпении.

– Три рубля, – говорит знающий всю Варшаву доктор Юлек. – Они скупые.