Они бродили по улочкам и переулкам, которые сейчас стали частью живописной туристической Варшавы, а в то время туда страшно было заходить. Старе Място, Канония, Рыцерская, Мостовая, Бугай, Фурманская, Каменне Сходки, кварталы над Вислой – то было королевство малолетних и пожилых проституток, матерей, торгующих детьми, альфонсов, бандитов, нищих, пьяниц, воров. Более или менее правдоподобно Лицинский описывал кровавую свару: одно из самых жутких варшавских побоищ, когда Януш, покорный и кроткий, как Христос, предотвратил преступление, помирив двух головорезов, что сцепились не на жизнь, а на смерть.
Моя мать в своей биографии Корчака упрекала Лицинского в том, что он пагубно влиял на друга. Она считала, что Лицинский толкнул порядочного юношу на дурной путь, увел его из уютного материнского дома, полного тепла и любви, чтобы вместе ходить по притонам и пить с уголовниками. И что для впечатлительного, нервного, депрессивного Генрика это могло закончиться катастрофой. Ее страхи были преувеличены. Трактиры, пьянство, невоздержанность, внезапные сближения с людьми подозрительного вида порой становятся важным этапом в жизни молодого человека. И одному, и второму ночные вылазки и опасные приключения послужили материалом для творчества. Подобное двухголосие редко встречается в литературе. Они ходили по одним и тем же дорогам, переживали одни события, описывали одни и те же факты и тех же людей. Однако их произведения отличаются по манере повествования, отношению к действительности; диаметрально противоположны фигуры рассказчиков, их взгляды на жизнь.
Лицинский – выходец из провинции, революционер по натуре, ненавидевший капиталистическое общество, людей, свою семью, а прежде всего – самого себя, был болен неизлечимым в то время туберкулезом, от которого и умер, едва достигнув тридцати четырех лет. Болезнь, злоупотребление алкоголем, саморазрушительный образ жизни, не поддающейся никакому распорядку, нищета, комплексы – все это укладывалось в хорошо известный образ «пр
Со временем его уровень как писателя становился все выше. Несомненным «повышением квалификации» было начавшееся в 1904 году сотрудничество с газетой «Глос». Там публиковались писатели, которых можно назвать совестью тогдашней Польши: Станислав Бжозовский, Стефан Жеромский, Людвик Кшивицкий, Вацлав Налковский. Вот как Ян Владислав Давид сформулировал идеологическую программу редколлегии: «…одна из главных задач, что мы поставили перед собой, – работа над нравственной культурой общества». В понятие нравственной культуры входили такие ценности, как стремление к истине и справедливости, альтруизм, деятельность ради общего блага, неустанное духовное и моральное развитие.
Все это звучит декларативно, но газета и вправду отличалась неподдельным интеллектуальным рвением и чувством долга перед читателями, в которых она пробуждала ответственность за настоящее и будущее. Это уже не «Чительня для вшистких», которая довольствовалась примитивным дидактизмом под католическим соусом. Фельетоны Генрика Гольдшмита, подписанные «г.», печатались в постоянной рубрике «На трибуне» и требовали от автора большей глубины мысли, точности суждений, более рафинированного слога. Ему не раз и не два доводилось выслушивать критические замечания своих опытных товарищей-литераторов, соглашаться с сокращениями, стилистическими правками, советами, порой вполне бесцеремонными, – то есть получать бесценные уроки публицистического ремесла.
Повесть «Дитя салона», которую «Глос» печатал с продолжением в 1904—1905 годах, была куда более зрелой в плане замысла и несравненно лучше в литературном отношении, чем все написанное Генриком до того. Она наделала много шуму и «произвела» его в писатели. Повесть была написана в форме дневника и, без сомнения, основывалась на личных заметках автора. Генрик предполагал, что она будет отражать действительность и нести недвусмысленный идейный посыл. Но обостренная наблюдательность, идеальный слух, чуткость к языку и выработанный благодаря журналистике лапидарный слог привели к тому, что Корчак – как Гомбрович или Бялошевский – из банальностей, разговорных словечек, сгустков языка создал трагикомическую метареальность, не столько автобиографическую, сколько художественную.
Повесть начинается с того, что двадцатитрехлетний рассказчик, студент-медик, возвращается домой. Годом раньше он прервал обучение и поехал за границу. Вернувшись, осознал, что больше ни минуты не выдержит в «семейной теплице», что он должен бежать оттуда, искать собственный путь. С едкой иронией описано семейное гнездо бунтаря. Отец, скорее дрессировщик, чем воспитатель, не пытается понять сыновний бунт и разглагольствует о паразитизме, лени, пренебрежении «самыми святыми обязанностями». Мать, как и все матери, пытается пробудить в юноше чувство вины: мы всё ради тебя… Муж сестры пугает: мол, станешь изгоем общества. Орда идиотов-приятелей твердит избитые фразы.
Разумеется, у семьи Гольдшмит был совершенно другой интеллектуальный уровень, другие знакомые, привычки, разговоры и проблемы. Самого отца уже давно не было в живых. Генрик взял на себя долю ответственности за семью, он не мог позволить себе прогулов и барских выходок. Но видно, что ему были знакомы секреты лицемерных семейств. И он понимал, почему оттуда сбегают люди, ищущие смысл жизни. Расставание с семейным гнездом – неизбежный этап взросления, и зачастую он проходит бурно. В ту эпоху уход из дома носил идеологическую окраску, он означал, что человек яростно осуждает взгляды и образ жизни родных.
Обстановка в семье вовсе не обязательно была нездоровой, родители зачастую бывали славными, доброжелательными людьми, хотели обеспечить детям удачный жизненный старт. Но хватало одного того, что у «стариков» водились деньги, из-за этого возникал конфликт: молодые бунтари уже знали из социалистических лекций, что эти деньги приходят путем эксплуатации, что они – результат алчности, жестокости, бесчестности.
На ночном столике Хеленки Брун лежал «Капитал» Маркса, толстый том с потертой обложкой. «Мы, молодые, чувствовали в себе призвание смести с лица земли те условия, в которых человек становится “угнетенным существом”, притесняемым, презираемым. “Философы лишь различным образом объясняли мир; но дело заключается в том, чтобы изменить его”. Нам это было ослепительно ясно»{92}, – вспоминала она впоследствии. Поэтому дети фабриканта Теодора Бруна, банкира Бернарда Лауэра, Юлии Горвиц – моей прабабки – и многих других капиталистов или просто состоятельных еврейских и польских семейств вступали в Союз социалистической молодежи, устраивали школьные забастовки, издавали подпольные газеты, участвовали в демонстрациях, записывались в Польскую социалистическую партию или в Социал-демократию Царства Польского и Литвы, втягивались в партийную деятельность. Их сажали в Павяк или в знаменитый Десятый павильон Цитадели. Ссылали в Сибирь, откуда они сбегали, чтобы продолжать революционную деятельность. Так обстояли дела при царизме.
А потом стало гораздо хуже. Хеленка Брун вышла замуж за Станислава Бобинского, выдающегося деятеля СДКПиЛ. Арестованный в 1915-м и сосланный в Россию, после большевистской революции он стал активным, высокопоставленным коммунистическим деятелем. Она еще успела издать у Мортковичей милую, жизнерадостную книжку для детей «О счастливом мальчике», а потом поехала за мужем в Советский Союз. Во время сталинских чисток в 1937 году Бобинского убили в какой-то из московских тюрем, на Лубянке или в Лефортово. После восьми лет лагеря Хеленка вернулась в Польшу, где написала еще одну жизнерадостную книгу. Называлась она «Сосо» и повествовала о детстве Сталина. В столовой Союза писателей на Краковском Пшедмесьце, где обедала румяная, седовласая, элегантная Хелена Бобинская, говорили: «Если б не Сосо, ходить бы ей босой».
Белокурый, очаровательный, подающий большие надежды математик Генрик Лауэр, член ЦК Коммунистической партии Польши, тоже поехал в Советский Союз, и в 1937-м его арестовали вместе с группой польских коммунистов по обвинению в антисоветском заговоре. После страшных допросов он сошел с ума. Ходил кругами по дворику военной тюрьмы в Лефортово и повторял по-русски: «Я не виноват». В конце концов его расстреляли. Как и брата моей бабушки, Максимилиана Горвиц-Валецкого.
В студенческой комнате моего будущего деда на стене висело изображение Маркса, вырезанное из какого-то немецкого иллюстрированного журнала. Дед был одним из так называемых «сочувствующих» польской соцпартии – платил взносы и оказывал партии некоторые услуги: например, хранил в чемодане под кроватью «промокашки», то есть запрещенные манифесты и газеты, за которыми потом приходили его друзья-партийцы. Один раз его даже арестовали и полгода продержали в Павяке. А рядом с портретом Маркса висела фотография знаменитой актрисы Элеоноры Дузе – неслучайно конспиративное прозвище деда было «Декадент». К счастью, искусство интересовало его куда больше политики. Вместо того чтобы заниматься подпольной борьбой, как его друг Макс Горвиц, он в 1903 году купил за пятнадцать тысяч рублей долю в книжном магазине Габриэля Центнершвера на улице Маршалковской, 143.
Единственный сын пана Габриэля, Мечислав, к огорчению отца, не хотел быть книготорговцем. Его интересовали химия и физика. Он окончил Лейпцигский университет. Стал известным специалистом в своей области, преподавал неорганическую химию в Риге, Москве, Варшаве. Пятнадцать тысяч рублей, принесшие ему свободу, а Мортковичу счастье, – приданое панны Янины Горвиц, на которой дедушка женился за два года до того. Так было положено начало известному издательству.
Разные пути выбирали люди из одной и той же среды. На ночном столике Генрика Гольдшмита, рядом с трудами по педагогике и медицине, тоже лежал «Капитал». Генрик попал в «социализирующую» среду варшавской радикально настроенной интеллигенции и, как и они, счел своей задачей общественную критику. В повести «Дитя салона» он изобразил действительность, которую знал из собственного опыта. Знал, как живут студенты, голодающие на «пятаке» – столько раз мелькавшем в литературе пятом этаже варшавских домов. Ему были знакомы тесные квартирки бедняков, где репетитор за скудную плату готовил тупых детей к экзамену в гимназии, поскольку «наука открывает мир». А также кабаки на окраине, где рекой текут дешевая водка и рассказы о житейских невзгодах. Наверное, ему и самому случалось вести эти разговоры в сырых, грязных притонах среди кабацких приятелей, их семей и спящих вповалку на полу случайных жильцов.
В одной из таких нор на Сольце, распивая с хозяевами подвала очередную бутылку «монопольки»[19], наш рассказчик решил, что поселится в лачуге вместе с чужими детьми и будет за ночлег и пять рублей в месяц учить местных ребятишек читать и писать. А потом, протрезвев, он подтвердил свое предложение.
«Дитя салона» проникнуто таким реализмом, таким знанием мельчайших деталей быта варшавских пролетариев, будто автор и впрямь месяцами жил под одной крышей с семьей рабочих Вильчков и извозчиков Грошиков, в духоте, среди насекомых, плача младенцев, чахоточного кашля родителей. Видел, как борются за выживание взрослые, непосильным трудом зарабатывающие гроши. Как жаждут хоть крохи внимания самые младшие, которых кормят сухим хлебом и руганью, бьют, с детских лет гонят на работу – и которые болеют и умирают без врачебной помощи.
Игорь Неверли предполагает, что там, на Сольце, родилась единственная в жизни Генрика любовь – к семнадцатилетней Викте, дочери Вильчков, работавшей на швейном складе; автор с нежностью описывает ее в повести. Любовь, взаимная, но лишенная всяких перспектив, трагически кончилась из-за последствий романа – ребенка; нежеланного, нерожденного, а может – рожденного и брошенного. Только один раз, в гетто, в «Дневнике», Корчак открыто написал о своем сексуальном опыте. С несвойственной ему грубостью пояснил, что у него не было времени на девушек, потому что те «шельмы ненасытные и до ночей лакомые, да еще и детей рожают. Паскудное дело. Один раз и со мной случилось. На всю жизнь отбило вкус. С меня хватило. И угроз, и слез»{93}.
Кто угрожал? Кто плакал? Неизвестно. Может, то была не любовь, а случайная связь, но она явно оставила след в психике Корчака – непреходящий страх перед отношениями с женщиной. Можно углубиться в психологические рассуждения и спросить себя, не повлияла ли позднее тень его собственного, нежеланного, скорее всего, нерожденного ребенка на выбор его пути.
Начинался двадцатый век. В глубине минувших времен брезжит царская Варшава, полная костелов, переделанных в церкви, и дворцов, ярко раскрашенных на российский манер. Деревянные тротуары. Конка. Желтые омнибусы. Дрожки. Двуязычные вывески. На улицах – толпы русских. Дамы в длинных платьях и огромных шляпах. Бородатые господа почтенного вида, в тужурках, в котелках. По городу бежит неприметный рыжеватый юноша с бородкой, в очках и студенческом мундире. Куда он спешит? С лекции по патологии на Краковском Пшедмесьце – в редакцию «Глоса», с новой главой повести «Дитя салона»? Или на улицу Монюшки, к Лауэрам, где сейчас начнется лекция Вацлава Налковского, а юный Генрысь Лауэр тайком сунет ему пачку социалистических «промокашек»? Если сегодня суббота, значит, он направляется в сторону улицы Чеплой, 26, на дежурство в бесплатной читальне Варшавского благотворительного общества. Под дверью уже толпятся подростки: поляки и евреи, а посреди толпы стоит голубоглазая, золотоволосая панна Хеля Брун и шепчет ему на ухо, что ее брата Юлька ночью снова забрали в Павяк. Вечером Генрик напивается в дешевом кабаке в бедном квартале на Повислье. Вернувшись домой, он на цыпочках, чтоб не разбудить мать, идет в свою комнату, садится за стол, где лежит рукопись – «Дитя салона», – и заставляет героя простонать: «Такой скучной книги, как моя жизнь, я еще не встречал»{94}.