Эндэшные газеты не скупились на уничижительные замечания в адрес издателя и Корчака за то, что они внушают молодому поколению нездоровую жалость к племени паразитов. А читатели заваливали редакцию письмами с приветами и вопросами: выздоровела ли бабушка Гельберга? Нашла ли работу мать Мошка Сметаны? Отдали ли шапку Альтшилеру? Выздоровеет ли Шейвач? Они хотели посетить Дом сирот. Их пригласили: «в воскресенье между 12 и 2 часами дня».

Доктор выглядит добродушным другом детей, который смотрит на них сквозь пелену умиления. В действительности, помимо сострадательного сердца, он был наделен зоркими глазами и пытливым умом ученого. Он никогда не скрывал, что рассматривает интернат как психолого-педагогическую лабораторию, а своих подопечных – как объект исследований. Он относился к ним с большой нежностью и пониманием. Они доверяли ему, любили. Он отвечал им взаимностью. Считал, что его основная обязанность – обеспечить им чувство безопасности. А как насчет уважения к чужой личной жизни? С этим было хуже. Любопытство исследователя заставляло его проводить неустанные наблюдения – днем и ночью.

Он фанатично записывал все подробности жизни Дома и его обитателей. Исписал тонны тетрадей, блокнотов и блокнотиков. Составлял графики изменения веса и роста. Писал заметки касательно сна, аппетита, гигиены. Вел протоколы заседаний самоуправления. Протоколы товарищеского суда. Переписку с детьми. Беньямин писал: «Я хочу исправиться. Я больше не буду драться на уроке. <…> Теперь если я буду плохо себя вести, то сам хочу, чтобы меня наказали. <…> До свидания». Доктор отвечал: «Помогите мне. Пусть кто-нибудь из старших детей возьмет его под свою опеку»{146}.

Могло показаться, что ворох всех этих материалов засыплет Корчака с головой, что он уже никогда не найдет времени для собственного творчества. И все же… Две его новых книги снова были очень хорошо приняты критикой и читателями. В конце 1912 года в издательстве Мортковичей вышла «Слава», простенькая, трогательная повесть о польских детях из рабочих семей – детях из одного двора, об их беде, солидарности и мечтах. Через год вышел томик, составленный из трех произведений, которые повествовали о трех этапах развития. Заглавная повесть «Бобо» – психологический анализ ребенка в период младенчества. «Неделя каникул» – семь дней из жизни гимназиста. «Исповедь мотылька» – дневник мальчика-подростка.

«Повесть, которая еще никак не называется», публиковавшаяся по главам в приложении «На солнце», начиналась очень интригующе. Удивительно, что Корчак вообще смог сосредоточиться на работе над ней. В тот день, когда он сел писать, пришел один из детей – пожаловаться, что товарищ его толкнул, поэтому он посадил кляксу. Потом явился второй – пожаловаться, что у него гвоздь в ботинке. Потом третий, спросить, можно ли взять домино. Четвертый – попросить ключ от шкафа. Пятый нашел на подоконнике носовой платок. Шестой хотел отдать на сохранение четыре гроша, которые вручила ему тетя. Седьмой прибежал за платком: «Это мой. Я его оставил на подоконнике».

Вечером Корчак прижигал йодом порезанные пальцы, смазывал вазелином потрескавшиеся губы, раздавал лекарство от кашля. Потом рассказывал сказки. Наконец, шел к себе. В коридоре проходил мимо панны Стефы. Они говорили друг другу: «Спокойной ночи». Но через минуту она вызывала его: у кого-то из мальчиков разболелся зуб, он плачет. Надо дать ему лекарство, утешить. Через минуту начинал плакать другой. Плохой сон приснился, или затосковал по семье. Доктор сидел возле него, успокаивал: «Ну, засыпай, спи, сыночек».

Помимо ежедневной воспитательной и организационной работы в Доме, его ожидало множество дел за стенами Дома. Совещания с людьми, от которых зависела финансовая поддержка. Сотрудничество с десятками общественных организаций. Лекции. Лечение детей. Он продолжал врачебную практику, бесплатно лечил детей знакомых, помогал жителям квартала.

Когда 27 февраля 1913 года состоялось официальное, торжественное открытие Дома сирот, Корчаку было тридцать пять лет. Согласно его системе деления жизни на семилетия, начинался новый этап. Он был молод, полон сил, свободен от личных привязанностей, начальства и указаний свыше. Он достиг цели, которую избрал сам. Его переполняли творческие замыслы. Почему же в «Дневнике» он вспоминает это время с такой обреченностью, с такой горечью?

5 × 7. Я выиграл ставку в жизненной лотерее. Мой номер уже выпал. Ставка – лишь то, что я не проиграю в этом розыгрыше, если не рискну снова. – Это хорошо: мог бы и проиграть. Но я упустил шанс выиграть главный приз, важный приз – жаль. Мне честно вернули то, что я потратил. Безопасно. Но серо – и жаль.

От одиночества не больно. <…> Я не ищу друга, потому что знаю – не найду. <…> Я заключил договор с жизнью: мы не будем друг другу мешать{147}.

А жизнь, как известно, не держит слова.

В июне 1914 года стараниями доктора Гольдшмита общество «Помощь сиротам» выделило шесть тысяч рублей на покупку земли, чтобы построить летний санаторий для детей, больных туберкулезом. Строительство должно было обойтись в тридцать пять тысяч рублей. Этот проект так и не был осуществлен.

В июле 1914-го по просьбе доктора Гольдшмита Дом сирот закупил сто глиняных цветочных горшков. Каждый воспитанник посадил в горшок луковицу фуксии. Дети хотели подарить фуксии, когда те расцветут, ближайшим соседям – в знак мира и дружбы. Когда они расцвели, Доктора уже не было в Варшаве.

В августе 1914-го началась Первая мировая война. Доктор Гольдшмит, мобилизованный вместе с другими варшавскими врачами, уехал на фронт. Панна Стефа осталась на Крохмальной одна с сотней детей.