Поручик царской армии Генрих Иосифович Гольдшмит уезжал со своей дивизией с варшавского Петербургского вокзала в направлении Герцогства Прусского (сейчас – территория Мазурского Приозерья, которая тогда принадлежала Германии и длинной полосой заходила в глубь Российской империи). На лесистые, полные озер просторы во второй половине августа вступили две русские армии: первая, под предводительством генерала Пауля фон Ренненкампфа, – со стороны Вильны; вторая, во главе с генералом Александром Самсоновым, – со стороны Мазовше. Корчак служил в самсоновской армии. Он не был фронтовым врачом и потому не стал свидетелем страшной битвы под Танненбергом, длившейся с двадцать третьего по двадцать девятое августа и окончившейся поражением русских. Тогдашний Танненберг сегодня являет собой скромную мазурскую деревню Стембарк возле Ольштынека, в пятнадцати километрах от поля битвы.

На этом поле полегло несколько десятков тысяч солдат русской армии, многие из них были поляками с территории российской оккупации. Сто двадцать тысяч попали в плен. После проигранной битвы генерал Самсонов покончил с собой. Остатки его армии, преследуемые немцами, бежали с Мазуров через земли Царства Польского к Варшаве. Боясь грабежей, насилия, погромов, поджогов, бежали жители окрестных сел, через которые проходили русские. Евреи попали под очередную вспышку жестокости.

Поручик Гольдшмит описывал увиденные сцены в цикле кратких репортажей «С войны», посылая их в еврейские газеты, выходившие на польском: в варшавский «Глос жидовски» и краковский «Новы Дзенник».

Мышинец. Приграничный городок. Рынок. Магазины разграблены, окна выбиты, двери поломаны. Уже есть сожженные дома. Жителей почти нет, евреев нет совсем. Телеги военных обозов, кони, пешие и конные солдаты. Я сказал, что евреев нет совсем – нет, остался один, только один, старый и слепой. Идет через рынок, нашаривая дорогу палкой, чудом обходит телеги, медленно переходит реку коней и людей. Может, у него не было семьи, может, убегая, они оставили старика? Нет – остался, потому что так хотел, остался, потому что в Мышинце уцелели храм и кладбище{150}.

Изнурительные многочасовые переходы отступающих частей, многочасовые стоянки в ожидании приказа, копание оборонных рвов, заграждения из колючей проволоки, грохот пушек, свист пуль, вой разрывающихся шрапнелей, красные как кровь отблески горящих лесов и деревень, голод и смертельная усталость, беспомощные командиры, перепуганные солдаты. Доктор Владислав Пшигода, служивший в том же подразделении, рассказывал, как сильно Корчак ненавидел эту войну. Он продлевал раненым солдатам пребывание в госпитале, посылал их домой в отпуск по болезни, из-за этого у него постоянно возникали трения с командирами, были доносы, подозрения во взяточничестве. Корчаку было все равно. Каждую свободную минуту он делал заметки. «Бывало, что писал на постое, на озере, под сосной, на пеньке»{151}, – вспоминал он в гетто, в «Дневнике». В перерывах между кровавыми стычками Первой мировой войны складывался «Ребенок в семье», первая часть тетралогии «Как любить ребенка» – квинтэссенции педагогических взглядов Корчака. Он был мастером духовной независимости. Никогда не позволял действительности заставить его принять правила игры, в которую не желал играть. Его против воли втянули в абсурдную войну – он прятался в психологической пустыне и писал рецепты создания мира, лучшего, чем тот, в котором ему довелось жить.

Именно потому, что вокруг было столько страданий, он доказывал, что важнейшая задача педагога – охранять ребенка от насилия и страха. Свои тетради с заметками рассматривал как завещание: ведь он в любую минуту мог погибнуть от пули, умереть от одной из распространенных фронтовых болезней: заражения крови, тифа, дизентерии. Поэтому он размышлял так, как привыкли размышлять евреи: буквы вечны, буквы не умирают. Может, уцелеет хотя бы пара страничек, убеждающих читателя в том, как важны для правильного развития человека – а значит, и для правильного развития человечества – такие ценности, как чувство безопасности, уважение к другим, вера в себя, внимание и любовь к близким, жизнь по совести.

В том, что он писал, нет ни капли дидактической фальши, призывающей оберегать самых юных от знаний о жестокости мира:

…как же вы хотите ввести ребенка в жизнь в убеждении, что все на свете честно, справедливо, разумно обосновано и неизменно? В теории воспитания мы забываем, что должны учить ребенка не только ценить правду, но и распознавать ложь, не только любить, но и ненавидеть, не только уважать, но и презирать, не только соглашаться, но и противиться, не только покоряться, но и бунтовать{152}.

Позже, подготавливая книгу к печати, он пояснял свои резкие слова: «Я писал эту книгу в полевом лазарете, под грохот пушек, во время войны; одной программы примиренчества было мало»{153}.

Путь, который проделал Доктор со своей дивизией, перемещаясь из Восточной Пруссии к Варшаве, описан в немногочисленных сообщениях, что он оставил. В начале декабря 1914 года российские войска столкнулись с объединенными немецкими и австрийскими войсками в сражении за Лодзь, который шестого декабря был завоеван немцами. На их пути находился Жирардув, фабричное поселение, известное своими прядильнями, ткацкими мастерскими и красильнями льна. Русские переделали производственные помещения в госпитали. Корчак писал:

Жирардув. В фабричных цехах, больших залах, на всех этажах носилки с ранеными. Дети разносят им чай, ползая или перепрыгивая через раненых и мертвых. В госпитале – умирают от холеры. Смерть там и тут. А в окне маленькой лавки, точно так же, как неделю и месяц назад, склонившись, шьют трое портных: дед, отец, внук. Шесть утра – полдень – вечер – ночь – лампа горит, а они шьют. Вышел приказ выселить евреев – все собирают вещи, бегают – а трое портных, старый, взрослый и мальчик, – сидят и шьют. Разве приказ их не касается? – Еще сегодня, возвращаясь около полуночи домой, я видел их склоненные головы – шили; а наутро лавка была закрыта{154}.

22 февраля 1915 года, пользуясь тем, что его часть располагалась недалеко, доктор Гольдшмит на один день приехал в Варшаву. Он не успел отдохнуть. Ему нужно было решить десятки проблем, согреть своим присутствием детей, панну Стефу, мать. Помимо этого, он нашел время ответить неизвестному корреспонденту. В ответ на заданные вопросы он подробно рассказал, как работает организационная и педагогическая система Дома сирот. Это интересовало Корчака куда больше, чем внешний мир – к которому он тем не менее был вынужден вернуться.

Весной 1915-го Германия и Австро-Венгрия начали наступление на российскую армию по всей линии фронта. Российские войска, вытесненные войсками союзников – немцев и австрийцев – с территории Царства Польского, отступали под напором врага на юго-восток. Покидая территорию, которую они так долго занимали, русские применили тактику «выжженной земли». Они уничтожали железнодорожные пути, дороги, взрывали мосты, грабили деревни и местечки. А Доктор смотрел. Потом описывал:

«Стульск[26] – деревня в Карпатах. У подножия горы – хатка. А в ней свет: две свечи. Мы – армия – как обычно, отступаем, бежим. А чем была русская армия при отступлении, знает каждый – угрозой для всех – на первом месте были евреи. – Зажечь в пятницу вечером две свечи и даже не завесить окна платком – это безумие, а может, героизм. Не знаю, кто жил в той хатке, кто осмелился зажечь свечи и не завесить окна.

Поморяны[27]. Галиция. Казалось бы, сожжено уже все, что можно было сжечь. Казалось, уже нет людей. Однако привели сотню евреев, одни говорят, что это шпионы, другие – что их должны выселять. Их заперли в каком-то доме. А ночью в той стороне начался пожар. И выбежала из хаты женщина, ребенка несла на руках, двое старших детей бежали за ней. Кто-то сказал, что дом, где были арестованные, армия подожгла. И она поверила, и бежит – бежит с детьми, – спасать или нет?

Довольно. Не только евреи страдают – весь мир в крови и огне, стонах и слезах, и трауре. Еще только одна картина. Бежит вся деревня: телеги, коровы, дети, телята, матери и отцы, старики. А еврей ходит среди них и покупает. Мало дает, почти ничего. Но советует продавать, велит продавать… Показывает бумагу с печатью. Если не продадут, то он знает, что будет… Я низко опустил голову и спрашивал не у неба, у земли спрашивал глазами: разве мало наших скитаний, нашей несправедливости, нашего несчастья из несчастий – скажи, разве нужен тебе еще и позор наш, скажи, зачем он тебе?{155}

Чувствуется, что он был в отчаянии. Но в самую глухую ночь может нежданно появиться человек, благодаря которому рассеивается мгла, а будущее пополняется новым сюжетным ходом. Так было и в этот раз.