15 марта 1917 года Корчак все еще находился на фронте под Тернополем, а во Пскове, в купе царского поезда, Николай II подписывал акт отречения от престола в пользу своего брата, великого князя Михаила. На следующий день великий князь отрекся от короны. Пал ненавистный царский режим. Россия давно уже была сыта по горло царем, обвиняя его в бездарном правлении и военных неудачах. Затянувшаяся война привела к экономическому краху. Усиливалась нищета, люди голодали, мерзли, не могли достать жизненно важных продуктов. Волна забастовок катилась по всей стране. В Петербурге начались беспорядки: толпа, доведенная голодом до отчаяния, начала грабить продовольственные склады и была обстреляна полицией. В ответ последовала забастовка фабричных рабочих и водителей трамваев, а также антиправительственные демонстрации. Военные, вместо того чтобы защищать власти, переходили на сторону демонстрантов. Началась мартовская революция, которую по старому стилю называют февральской. Власть перешла к назначенному Государственной Думой Временному правительству, во главе которого стоял князь Георгий Львов. Просуществовавшая пять веков Российская империя превратилась в республику.
Для Царства Польского это означало независимость. Со времен Венского конгресса оно было связано с царской Россией династическим союзом. Падение царского режима освобождало его от этой связи. Тридцатого марта Временное правительство в своем воззвании объявило: «Сбросивший иго русский народ признаёт и за братским польским народом всю полноту права собственной волей определять свою судьбу»{164}.
Весной 1917 года Корчак, пользуясь тем, что на линии фронта царил застой, снова вырвался в Киев. Вероятно, его физическое и психическое состояние было ужасно, раз его киевские знакомые решили, что с него хватит этого бессмысленного побоища. Российская армия находилась в полнейшем беспорядке, русские не хотели больше воевать и массово сбегали домой. Поляки теперь не были российскими подданными и не обязаны были служить в чужой армии. Но Доктор, хранивший верность военным товарищам по несчастью, наверняка бы вернулся в свой полк, если бы не люди, которых он встретил тогда.
Подруга Марины Фальской, работавшая вместе с ней в интернате на Богоутовской, видимо, была женщиной скромной и не искала известности, поскольку в корчаковских биографиях трудно найти след ее существования. Пишет о ней только Игорь Неверли:
Последняя из нескольких прекрасных фигур, с которыми мне выпала честь быть знакомым в молодости: Мария Подвысоцкая, безымянная, незаметная Манюшка, демон организационной работы среди подпольных борцов за независимость, а потом и во всяческой опекунской деятельности…{165}
Ее муж – Станислав Подвысоцкий, поляк, родившийся на Украине, – был чиновником во Всероссийском земском союзе помощи больным и раненым воинам. Его стараниями Доктора перевели с фронта в тыл и устроили работать педиатром в пригородных приютах для украинских детей. Это казалось счастьем, а оказалось следующим кругом ада. Шестнадцать лет спустя Корчак все еще с негодованием описывал этот эпизод из своей жизни:
Я собственными глазами видел зарю вивисекции, проводимой над детьми в России.
Киев. Хаос. Вчера большевики – сегодня украинцы – близятся немцы – еще и царская Россия.
В тот период, памятный мне, я был врачом в трех сиротских приютах под Киевом. Все вокруг уже дышало отсроченным преступлением. Какими же наивными кажутся мне сегодня мои действия во имя плана, порядка, чувств людских – капли здравого смысла, тени доброй воли – чтобы спасти ребенка. <…>
Детям, покрытым язвами, с больными глазами, оставшимся без опеки, голодным – прислали учительницу региональной вышивки. По сей день не могу отделаться от некоторых предрассудков и антипатий, приобретенных за то время.
Мое сопротивление было нежелательно. Тем самым револьвером, из которого часом ранее застрелили паршивого коня, мне дали понять, что я явился не к месту и не вовремя. Бесцельность борьбы была слишком очевидна{166}.
В этих приютах он продержался полгода, а тем временем предсказанная Лениным пролетарская революция стала явью. В ночь с 7 на 8 ноября 1917 года (по грегорианскому календарю) в Петербурге партия большевиков захватила власть. В России началась гражданская война, которая не обошла стороной и Киев. Большевики, белые, украинцы, позднее – оккупировавшие Киев немцы вырывали город друг у друга, уничтожали, грабили, убивали. Террор бушевал вовсю. По всему городу расстреливали офицеров и чиновников – царских и украинских. Грабили магазины и склады. То и дело устраивали погромы.
Среди всего этого дикого хаоса Корчак провел почти год – в съемной подвальной комнатке на Институтской улице, там он самозабвенно приводил в порядок и дополнял свои рукописи. Он боялся, что иначе сойдет с ума. Закончил начатую на фронте первую часть запланированного им цикла «Как любить ребенка» – «Ребенок в семье». Работал над второй частью под названием «Интернат». В проекте была третья, «Летние лагеря», и четвертая, «Дом сирот». Впервые в жизни у него было столько времени, чтобы сформулировать и записать свои размышления.
Люди боялись выходить из дома, потому что по улицам рыскали вооруженные отряды солдат самого разного происхождения и национальности; шайки дезертиров и бандитов, которые нападали на прохожих, особенно на евреев, обворовывали их, мучили, нередко убивали. А он без страха приходил в интернат на Богоутовской, заглядывал в гимназию пани Перетяткович и в детский сад при гимназии. Он чудом остался цел и невредим, разгуливая по городу. «Он жил как совершеннейший аскет, потому что никогда не умел заботиться о себе и организовывать собственную жизнь, а уж тем более во времена всеобщего голода. Ел что придется, иногда просто отвратительную смесь из пары каш, сваренных на воде»{167}. Когда пани Марина Фальская приглашала его на обед, отказывался – не хотел питаться за счет детей.
Бродя по городу, замерзший и голодный, погруженный в свои мысли, той зимой он вполне мог проходить мимо молодого русского прозаика, в котором никто еще не подозревал великого писателя.
Михаилу Булгакову было тогда двадцать шесть лет, за его плечами были два года службы во фронтовых госпиталях. В феврале 1918 года он демобилизовался и вернулся домой, на Андреевский спуск, 13. В комнате за гостиной открыл свой врачебный кабинет с табличкой «Кожные и венерические болезни». Но больше, чем пациенты, его волновали события, свидетелем которых он был. Два года спустя в романе «Белая гвардия», в значительной степени основанном на его собственных воспоминаниях, Булгаков запечатлел горячечную, отчаянную атмосферу тех месяцев.
И вот, в зиму 1918 года, Город жил странною, неестественной жизнью, которая, очень возможно, уже не повторится в двадцатом столетии. За каменными стенами все квартиры были переполнены. Свои давнишние исконные жители жались и продолжали сжиматься дальше, волею неволею впуская новых пришельцев, устремлявшихся на Город. И те как раз и приезжали по этому стреловидному мосту оттуда, где загадочные сизые дымки.
Бежали седоватые банкиры со своими женами, бежали талантливые дельцы, оставившие доверенных помощников в Москве, которым было поручено не терять связи с тем новым миром, который нарождался в Московском царстве, домовладельцы, покинувшие дома верным тайным приказчикам, промышленники, купцы, адвокаты, общественные деятели. Бежали журналисты, московские и петербургские, продажные, алчные, трусливые. Кокотки. Честные дамы из аристократических фамилий. Их нежные дочери, петербургские бледные развратницы с накрашенными карминовыми губами. Бежали секретари директоров департаментов, юные пассивные педерасты. Бежали князья и алтынники, поэты и ростовщики, жандармы и актрисы императорских театров. Вся эта масса, просачиваясь в щель, держала свой путь на Город.
Всю весну, начиная с избрания гетмана, он наполнялся и наполнялся пришельцами. В квартирах спали на диванах и стульях. Обедали огромными обществами за столами в богатых квартирах. Открылись бесчисленные съестные лавки-паштетные, торговавшие до глубокой ночи, кафе, где подавали кофе и где можно было купить женщину, новые театры миниатюр, на подмостках которых кривлялись и смешили народ все наиболее известные актеры, слетевшиеся из двух столиц, открылся знаменитый театр «Лиловый негр» и величественный, до белого утра гремящий тарелками клуб «Прах» (поэты – режиссеры – артисты – художники) на Николаевской улице. Тотчас же вышли новые газеты, и лучшие перья в России начали писать в них фельетоны и в этих фельетонах поносить большевиков. Извозчики целыми днями таскали седоков из ресторана в ресторан, и по ночам в кабаре играла струнная музыка, и в табачном дыму светились неземной красоты лица белых, истощенных, закокаиненных проституток.
Город разбухал, ширился, лез, как опара из горшка. До самого рассвета шелестели игорные клубы, и в них играли личности петербургские и личности городские, играли важные и гордые немецкие лейтенанты и майоры, которых русские боялись и уважали. Играли арапы из клубов Москвы и украинско-русские, уже висящие на волоске помещики. В кафе «Максим» соловьем свистал на скрипке обаятельный сдобный румын, и глаза у него были чудесные, печальные, томные, с синеватым белком, а волосы – бархатные{168}.