Он предостерегал: нельзя причинять страдание, совершать насилие, вызывать страх, оскорблять достоинство, учинять деспотизм. Убеждал читателей быть внимательными к инаковости другого человека, не ломать его личность, поддерживать и позволять ему свободно расцветать, растить детей с мудрой любовью, с уважением к их потребностям и правам. Тогда они обретут себя и сумеют гармонично сосуществовать с другими.
«Автор борется за счастье нашего грядущего поколения, им руководит гражданское беспокойство», – писали рецензенты. Действительно, Корчак, как подобает педагогу, устремлялся мыслью вдаль, решал, кем через пятнадцать, двадцать лет станет младенец, который в начале его книги еще только делает первый вдох. А ведь туманно было не только будущее, но и настоящее. Удержится ли на плаву возрожденное государство? Каковы будут его границы? Продолжалась борьба с Украиной за Львов. Немцы не собирались отдавать захваченные территории. Вот-вот должно было начаться великопольское восстание, имевшее целью вернуть эти земли Польше. Чехи набирались сил, чтобы, пользуясь всеобщим смятением, отобрать Заользье.
В стране царил хаос и голод. Череда оккупантов опустошила фабрики, деревни были сожжены, разграблены, скота в них не осталось. Бушевала инфляция. Введенная немцами валюта – польская марка – изо дня в день падала в цене. Между политическими партиями шли яростные споры о власти. Большевистская революция уже перекинулась на Германию, Финляндию, Венгрию, теперь хотела завладеть Польшей. Пропагандистские лозунги польских коммунистов находили отклик среди народных масс, истощенных войной, нищетой, безработицей. Возникали рабочие советы, призывавшие народ к забастовкам, крестьяне начинали грабить помещичьи имения. Надвигалась анархия.
Польско-еврейские отношения ухудшались. Во время освобождения польских городов и местечек от оккупантов доходило до вспышек антисемитизма. Кельце, Краков, Лодзь, Ченстохова, Пинск, Лида, Львов – причины и масштабы происшествий были разные, механизм один и тот же. Местных евреев обвиняли в сотрудничестве с врагами: немцами, украинцами, большевиками. Командиры предоставляли солдатам свободу действий: те сами выносили приговор предателям. В еврейских районах начался настоящий ад: грабежи, резня, погромы, поджоги. В солдатский самосуд охотно включались окрестные жители, справедливо называемые сбродом.
«Антиеврейские выступления во Львове» – так эвфемистически было названо случившееся – разбирали делегаты от Министерства иностранных дел. В декабрьском рапорте 1918 года говорится:
Украинские войска покинули Львов в 4 часа утра, 22 дня ноября сего года. Погром начался в 9 часов утра того же дня. Армия жаждала мести, будучи совершенно убежденной, что месть эта просто необходима. <…> С 22 дня ноября начались поистине ужасающие оргии и продолжались более 48 часов. Описание происшествий мы предоставим в подробном рапорте, здесь же сообщаем, что творилось страшное. Люди озверели совершенно, началось полнейшее средневековье. С болью подтверждаем, что было некоторое количество офицеров, принимавших участие в убийствах и грабежах{188}.
Той осенью Варшаву тоже охватила антисемитская истерия, подогреваемая бульварной прессой. Каждый еврей eo ipso[29] был «большевистским или немецким прихвостнем». В наказание за это сброд крушил и грабил еврейские магазины, избивал евреев на улицах. Солдаты издевались над религиозными евреями, унижали их, оскорбляли, обрезали им бороды и пейсы. Случаи насилия и правонарушений так участились, что встревоженный госсекретарь США написал письмо Игнацию Падеревскому, представителю Польского национального комитета на мирных переговорах в Версале. Падеревский ответил, что это пустячные инциденты, которые раздуло настроенное против Польши еврейское сообщество.
«Песнь о битье» Юлиана Тувима, фрагмент из которой приведен выше, родилась за четыре года до того, под влиянием еврейских погромов в 1914 году. Он не опубликовал ее. Не читал на «пикадорских» вечерах. «Мы были преисполнены рвения, силы и надежды», – писал Антоний Слонимский. Он не вспоминал о тех антисемитских оскорблениях, что сыпались на упоенных свободой молодых поэтов. В глазах Станислава Пеньковского, эндэшного публициста, они были хитро организованной и щедро финансируемой жидомасонской групкой, которая с первых дней независимости начала осуществлять мафиозный план порабощения польской литературы и культуры в целом, чтобы потом сионисты могли установить над ней господство. Из-за еврейского происхождения Тувима и Слонимского вся их группа для эндэшников была «еврейскими жуликами», пахнущими луком, не знающими, что такое Бог, честь и отчизна. Согласно националистическим критериям, ни один из поэтов не был «коренным поляком». У Серафимовича были армянские предки, Ивашкевич родился на Украине, Вежинский происходил из немецкой семьи, которая в 1912 году сменила фамилию. До того они звались Вирстляйнами.
Дебаты о том, кто имеет право называться поляком, были такими жаркими, что спустя много лет, в гетто, Корчак в своем «Дневнике» спорил с каким-то эндэшником, который сказал ему перед войной: «Еврей может быть, самое большее, локальным патриотом». Корчак резко отвечал, что он, вероятно, и вправду еврей, а не поляк, потому что предпочитает Варшаву Львову и Гдыне, его не трогают Залещики и Заользье. Отголоски бурной борьбы за воссоединение страны возвращались, но теперь уже в форме показного патриотизма, который постепенно превращался в ксенофобию.
Той осенью в Варшаве появился Макс Горвиц, брат моей бабушки. Он сбежал из Цюриха, поскольку ему грозил арест за участие в организации забастовки швейцарских железнодорожников. Теперь в своем родном городе он устраивал рабочие собрания и демонстрации, на которых люди кричали: «Если мы не хотим, чтобы нас заковали в кандалы, мы должны разжечь в Польше собственную революцию, свергнуть господство буржуазии, добиться власти Советов рабочих депутатов. Тогда можно будет построить новый режим классового и расового равенства». Он подготовил объединенный съезд левого крыла соцпартии и СДКПиЛ, на котором 16 декабря 1918 года была создана Коммунистическая рабочая партия Польши. Она не признавала независимости Польши и держала сторону большевистской революции, надеясь, что та вскоре перерастет в международную революцию. Вместе с Верой Костшевой и Адольфом Варским Горвиц стал членом Центрального комитета новой партии.
Мой дед, патриот, порвал все отношения с ним. Дед тогда занимался организацией издательского движения и книготорговли в Польше. В ноябре 1918 года он открывал чрезвычайное общее собрание Союза книгопечатников, где говорил: «…польские книгопечатники – первый из врагов государства-захватчика – были главным оплотом нашего народа, который получает то, что ему принадлежит, – независимость и единство». Вскоре после этого он отправился в Париж и Лондон, чтобы восстановить издательские связи, оборвавшиеся из-за войны. Годы спустя, в брошюре «Польская книга как международный и пропагандистский фактор», он писал: «Главный директор “Оксфорд пресс”, известный издатель Генри Милфорд, во время обсуждения сказал: “Покажите мне, как вы издаете книги, – тогда вы убедите меня в силе вашей культуры и в независимости вашей деятельности”. Я показал и убедил его».
Корчак не сбегал от своего еврейства – ни в коммунизм, как Макс, ни в польскую культуру, как мой дед. Будущее детей заботило его больше, чем самоидентификация. В июне 1919 года Крохмальную покинуло первое поколение воспитанников. Они пришли в 1912 году: Барщ, который рвал ботинки как никто другой, Бротман, который вылил капустный суп в раковину, Лейбусь, который открутил кран и залил пол, Гиндман, Фалка, Гелблат, Яблонка. Теперь им исполнилось четырнадцать; то была верхняя планка, указанная в уставе Дома. Они научились говорить по-польски. Не самым лучшим образом – у них было слишком мало времени. Не порвали с еврейской средой, но уже не чувствовали себя там как дома. Они были неготовы к жизни, не имели профессии. Еще два года ими будет заниматься Опекунская комиссия, помогавшая найти работу. Ребята получали на руки соломенный матрас, три рубашки, подтяжки, носки… И, словно Святое Причастие перед смертью, – слова Доктора, звучавшие, быть может, слишком пафосно, – об этом печальном изгнании из рая в недружелюбный мир:
Мы прощаемся со всеми, которые уже ушли или вскоре уйдут и больше не вернутся.
Прощаемся с ними перед долгим и дальним путешествием. А имя этому путешествию – Жизнь.
Много раз мы думали о том, как прощаться, какие дать советы.
К сожалению, слова бедны и слабы.
Мы не даем вам ничего.
Не даем Бога, потому что вы сами должны отыскать Его в вашей душе, в одиноком стремлении.
Не даем Родины, потому что вы должны найти ее в труде сердца и мысли.
Не даем любви людской, потому что нет любви без прощения, а прощать – это тяжкая работа, это труд, который каждый должен проделать сам.