Теперь я хотел бы связать мои первые воспоминания о жизни литературной и о пробуждении общественного и национального сознания с теми людьми, которым я обязан этим опытом. <…> Начну с Корчака. Была такая книга, о которой, кажется, в Польше уже никто не знает, – которая называлась «Дитя салона». Тогда она произвела в Польше большую сенсацию. То была история юноши из богатой семьи, который увидел нищету. И с той минуты не мог больше выносить жизнь в своем салоне, начал посещать все более нищих людей, все более низкие слои населения. Давал им уроки, давал уроки их детям, порвал с семьей. До сих пор помню – после стольких лет, – что как только он попадал в очередную среду, ему казалось, что она очень богата по сравнению с еще более бедными. И так, ступень за ступенью, он спускался все ниже.
А заканчивается все это, в общем, довольно декадентским образом. Внезапно он видит окна, и в каждом окне – несчастные люди, в каждое окно глядит человек и мечтает о счастье. И даже было страшное слово, в одном месте там произнесли слово «жопа», кажется. Это было чудовищно. Я знаю, что управляющий нашим имением принес книгу нашей учительнице и заклеил эту страницу, поскольку это было крайне возмутительно. Книга произвела на нас очень сильное впечатление.
В 1915 году я решил поехать в Варшаву и выяснить, кто такой Корчак. Он еще написал такую замечательную книгу, которая называлась «Глупости». Это маленькие рассказы, которые до сих пор у меня крутятся в голове. Там была насмешка над всеми, и ирония, и все время – идея человечности, которая превыше рас и классов, вне денег. Я ехал в Варшаву, где почти никого не знал. <…> У Лубенских встретил Пию Гурскую и сразу же с энтузиазмом рассказал о «Глупостях», и спросил об авторе. Она с огромным презрением ответила, что это фальшивая литература. Меня очень задели такие утверждения. <…> Только потом мы с сестрой отправились к нему{173}.
Мария Чапская:
В 1918 году мы с братом добрались до Варшавы, еще оккупированной немцами. От Якуба Мортковича, издателя Корчака, мы узнали, что автор повести «Дитя салона» – еврей, по профессии врач, и зовут его Генрик Гольдшмит. Жил он тогда на <Велькой>, где мы его и посетили. Огромный, угрюмый каменный дом, тесный двор, темная лестница и мрачный кабинет с одним окном во двор. Принял нас сидевший за письменным столом маленький человек с рыжеватой щетиной, редеющими светлыми волосами и выпуклыми близорукими глазами. Эти небольшие грустные глаза смотрели сквозь нас, в мир, известный только им самим{174}.
Юзеф Чапский:
И когда мы начали признаваться ему в любви, он принял это как-то равнодушно, неохотно и сказал: «Господа, меня эти книги уже совершенно не интересуют…»{175}
Мария Чапская:
Этим заявлением он нас ошеломил и расстроил, разговор застопорился, и мы не знали, возобновлять его или встать и распрощаться. Доктор молчал, но через минуту заговорил о деле явно более животрепещущем для него, чем литература, – о Доме сирот на Крохмальной, 92. <…> Просил нас посетить его в этом учреждении, где он с радостью ознакомил бы нас с работой Дома{176}.
Юзеф Чапский:
Было видно, что из-за войны и всего, что он пережил, с того времени он стал большим общественником и все эти декадентские стенания были для него делом уже минувшим, пустячным{177}.
В 1918 году Чапский – будущий художник, писатель, свидетель истории, «легенда нашего времени», как назвал его Чеслав Милош, – еще не чувствовал своего призвания, но искал других способов самовыражения, чем общественная работа. Он отправился в свой собственный, сложный и зачастую драматичный путь, который привел его через «нечеловеческую землю» – в Париж, в бедную мастерскую в Мезон-Лаффит. Больше они с Корчаком никогда не встречались. Зато Марыня, сестра Юзя – так их называли в кругу друзей, – решила, подобно Корчаку, посвятить себя воспитательной деятельности.
Фронт, который четыре года перемещался по польским землям, постоянные эвакуации населения, гражданская война на востоке – в результате всего этого в помощи нуждались два миллиона польских детей. Особенно трагична была судьба тех, кто стал жертвой революции на Украине, где ежеминутно сменявшие друг друга нападающие стороны опустошали имения, города и деревни. Потеряв родителей и близких, дети попадали в украинские приюты, где они прозябали, гибли от голода и эпидемий. С трудом найденных детей свозили в Польшу целыми вагонами.
На месте помощь предлагали самые разные общественные и благотворительные организации. Прежде всего – созданный в 1916 году Главный опекунский совет, который занимался поляками, прошедшими войну. Черпая средства из сборов и заграничных дотаций, он создавал кухни для бедных, где голодающие бесплатно получали горячую пищу; выдавал нуждающимся одежду, деньги, лекарства; посылал передачи военнопленным и тюремным заключенным; организовывал общежития для молодежи и приюты для детей. Он помог выжить тысячам людей. Возрожденный во время Второй мировой войны, Опекунский совет остался в благодарной памяти поколений. Однако с самого начала он был предназначен для краткосрочной деятельности и не мог ничего поделать с нечестностью и воровством временных сотрудников.
Подопечных в возрасте от восьми до восемнадцати лет селили в наспех построенные, холодные, грязные помещения, где не было элементарных удобств, медицинского контроля, опекунов в настоящем смысле слова. Дети голодали, у них не было одежды, белья, собственных кроватей. Об их отчаянном положении объявила, с присущей ей горячностью, Стефания Семполовская, сама назначившая себя представителем всех тех, с кем поступили несправедливо. Она посещала детские дома на Маршалковской, на Гжибовской; католический приют Святого Иосифа на Крохмальной, которым руководил Женский рабочий кружок; сиротский приют на Черняковской. В цикле репортажей из этих мест под пафосным заголовком «Требую ответа за судьбу миллиона»[28] она писала о детях, растущих в атмосфере насилия, обмана, воровства, проституции; детях, «в чьи сердца жизнь заронила одно чувство: ненависть к человеку»{178}.
Летом 1918 года из Киева эвакуировались Марина Фальская и Мария Подвысоцкая, забрав с собой группу воспитанников с улицы Богоутовской. Они собирались найти семьи мальчиков, а тех, у кого не было родных, поместить в опекунские учреждения. Часть из них попала на Черняковскую, в описанный Семполовской гигантский распределительный центр, который вмещал в себя около тысячи человек, но не мог обеспечить своим обитателям ни базовых условий для жизни, ни безопасности. Фальская, бессильная изменить тамошние условия, начала искать другие возможности педагогической работы.
Осенью 1918-го время ускорило свой бег. В Германии, истощенной войной и доведенной до отчаяния фронтовыми неудачами, вспыхнули революционные мятежи под большевистским лозунгом «Вся власть рабочим и солдатским советам». Чтобы избежать кровопролития, императора Вильгельма II убедили отречься от престола. Он отказался от короны и сбежал в Голландию. Таков был конец Германской империи. В берлинском парламенте социал-демократическое правительство объявило о том, что родилась новая республика. Очередную американскую ноту с требованием перемирия они приняли с радостью, как единственный выход из безнадежной ситуации.
8 ноября 1918 года на лесной поляне вблизи французской деревни Компьен, в купе поезда маршала Фоха начались французско-немецкие мирные переговоры. Немцы долго не хотели соглашаться на поставленные им жесткие условия перемирия. В конце концов им пришлось подчиниться.
11 ноября 1918-го в пять часов утра было подписано соглашение о прекращении огня. Закончилась самая кровавая в истории война. Весть молниеносно разлетелась по всему миру. Замолчали пушки и ружья на всех фронтах. В костелах зазвонили колокола. На улицы европейских городов выбежали взволнованные люди, на разных языках выкрикивая одни и те же слова: «Да здравствует мир».
Днем ранее, 10 ноября 1918-го, в пять утра в Варшаву инкогнито прибыл Юзеф Пилсудский, которого немецкие власти выпустили из крепости в Магдебурге. На вокзале его встретили только посвященные в тайну: князь Здзислав Любомирский – глава Регентского совета – и группа товарищей по оружию коменданта Пилсудского, бывших легионеров. То было холодное, дождливое воскресенье. Варшавяне узнали о его приезде только в десять часов, выйдя из костела. Под домом на улице Монюшки, где он поселился, собралась толпа. Началось разоружение немецких войск. Солдаты, вдохновленные революционным настроем в России и Германии, стихийно создавали солдатские советы и сами передавали полякам оружие и амуницию.