Нам всем тогда было по двадцать два или двадцать три года, а Лешеку только – семнадцать. Осенью 1918 года в памятный день двадцать девятого ноября, когда Варшава бурлила, когда толпы бродили по городу в пылком ликовании, в те дни, когда слова «свобода», «независимость», «Польша», «коммунизм» и «революция» не были окрашены серой повседневностью или даже разочарованием и унынием, – мы были преисполнены рвения, силы и надежды. В ту ночь мы пустили первые корни в почву литературной традиции, чтобы со временем вырасти в дерево современной поэзии.{184}
Так Антоний Слонимский описывал начало истории, объединившей нескольких талантливых молодых людей. Помимо него, там были Юлиан Тувим, Лешек Серафимович, известный как Ян Лехонь, Ярослав Ивашкевич, Казимеж Вежинский. В соответствии с лозунгом «Поэзия! На улицу!» в маленькой кондитерской «Под Пикадором» на улице Новый Свят, 57 они начали публично читать стихи. Вход стоил пять марок. Тогда мало кто знал эти имена, которые впоследствии прославились на всю Польшу. Однако юноши заинтриговали и восхитили столицу.
Каждый вечер они декламировали свои и чужие произведения – лирические и сатирические, вперемежку со злобным конферансом двух варшавских художников. Выступления вошли в моду. Маленькая кондитерская на Новом Святе уже не могла вместить со дня на день растущую аудиторию, а среди посетителей мелькали крупнейшие богемные персонажи того времени, титулованные лица, снобы и истинные любители искусства.
Бывал там и Роман Крамштик – сын доктора Юлиана Крамштика, уже тогда известный художник, светская персона. Ему было тридцать три. После учебы в Кракове и Мюнхене он поселился в Париже, где подружился со многими деятелями искусства, накануне Первой мировой войны на выставке в Берлине он выставлял свои работы вместе с Ренуаром и Матиссом. Российский подданный, годы войны он был вынужден провести в Варшаве и там застал рождение независимости. Он пользовался успехом среди представителей варшавской артистической среды, часто писал их портреты. На известной картине под названием «Поэт» он изобразил Лехоня, читающего свои стихи.
Чтобы разместить всех желающих, весной 1919 года пикадорцы переехали в более просторный, элегантный подвал отеля «Европейский». Но там безыскусная, спонтанная игра утратила свой блеск. Выступления закончились. Молодые люди создали более ориентированную на классицизм поэтическую группу «Скамандр», начали выпускать одноименный журнал и в течение двух послевоенных десятилетий задавали тон литературной Варшаве.
Но что общего с их деятельностью имел Корчак? Они были значительно моложе его: чудо-ребенок «Пикадора», Лехонь, – на двадцать три года, Слонимский на семнадцать. Их юношеская заносчивость, провокаторские шутки, программная беспрограммность, которую они подчеркивали, – все это должно было раздражать его. Следуя наставлениям своих учителей-позитивистов, он считал, что литература должна быть служением обществу, а не художественной блажью, продиктованной вдохновением. Вежинский назвал свою первую книгу стихов «Весна и вино». Одна из лекций Корчака называлась «Весна и ребенок». Этот пример лучше всего иллюстрирует разницу между ними.
Они проводили дни между кафе «Земянская» на Мазовецкой, кафе поэтов на Новом Святе и еще несколькими популярными кабачками. Единственной их заботой было: у кого бы занять фрак для вечернего выступления, – по крайней мере, так они выглядели со стороны. Его тревоги, как обычно, были о детях.
После войны были голод и холод, и в доме было сто детей. – Что делать, что будет? – Уже не хотят ничего давать в кредит. И нужно заплатить, а денег нет. А зима только начинается. – И тогда союз горняков – такие добрые – сами бедные; но подарили, прислали целый вагон угля. – Такое вдруг огромное богатство: ведь уголь был дорогой. – Надо разгрузить сегодня. – Не помню почему, но на железной дороге сказали, чтобы непременно сегодня.
Братия берется за работу. – Телеги едут, нужно скорее уголь в пустой подвал. – И сколько у нас было лопат, ведер и корзин – ээх, работа. – Самые старшие возят тачки. Носят, засыпают. – Кто там думал об обеде? – Самые младшие тоже носят на руках груды, все больше и больше. – Девочки тоже, кто сколько может и хочет. – Как узнал пекарь, тоже прислал; грызут хлеб, а на зубах уголь трещит. – Устали? – Нет. – А тут опять две новые тележки, полные с верхом. – «Я бы и сто тележек мог», – говорит черный от угля, самый младший, с кривыми ногами; его ноги выпрямились только потом, когда мы купили рыбий жир: он носил уголь ночным горшком{185}.
В такой перспективе ресторанный образ жизни скамандритов должен был казаться Корчаку непонятным. А судьба распорядилась так, что именно к ним воспылали любовью мои дед и бабушка – его издатели.
В созданной Мортковичем серии «Под знаком поэтов» начиная с 1910 года выходили красиво оформленные томики стихов лучших польских мастеров слова. Неудивительно, что вокруг издателей крутились начинающие авторы, мечтая увидеть свою фамилию на обложке.
Книжный магазин на Мазовецкой, 12 охотно посещали старшие и младшие авторы, печатавшиеся у Мортковича. Стефан Жеромский, Мария Домбровская, Леопольд Стафф, Анджей Струг, Болеслав Лесьмян. А также демонический Тувим, некрасивый и злоязыкий Лехонь, красавец Вежинский, с которого не сводила влюбленного взора семнадцатилетняя Ханя Морткович.
Шли долгие разговоры об искусстве, политике, литературных планах. А Корчак забегал на минутку, запыхавшийся, погруженный в куда более прозаичные проблемы. Наверное, своим появлением он вносил диссонанс.
Моя мать писала:
«Мазовецкую <…> отделяли от Крохмальной обширные пространства и очевидные границы других сфер деятельности, на которые был разделен наш общий мир. Мы наносили друг другу визиты, но редко и, скорее, по конкретному делу или поводу. Доктор Гольдшмит лечил меня, когда я была маленькая, потом на Маршалковской и на Мазовецкой обсуждал с моими отцом и матерью издательские вопросы. С того момента, наставшего в 1914 году, он не знал и никогда не искал другого издателя. Все, что писал, – приносил, и оно печаталось. Но среди красочных обложек, дорогих альбомов и репродукций в книжном магазине на Мазовецкой он передвигался как-то напряженно и неуклюже, а столкновение с прославленными деятелями польской литературы смущало его. Он был робок, но амбициозен; быть может, ему казалось, что его литературу недостаточно ценят, смотрят на нее снисходительно, как на всякое творчество для детей. Часто умолкал, как будто его обидели.
Я же, напротив, чувствовала себя чужой и немного стыдилась, попадая в гомон большого приюта на Крохмальной. Мне не подходила роль дамы-филантропки, я упрекала себя в том, что у меня нет времени приходить сюда чаще, я ощущала себя лишней и не разделяла их общественных интересов.
Мы поистине были, как это назвал Корчак, «фанатиками чуждых нам дел»{186}.
Однако эти дела не были такими уж чуждыми, раз в неспокойные послевоенные 1918–1919 годы среди изданных Мортковичем авторов рядом с Жеромским, Стаффом, Каден-Бандровским, Вежинским было также имя Доктора.
Осенью 1918 года, через пять месяцев после того, как Корчак вернулся с войны в Варшаву, вышел первый том цикла «Как любить ребенка»: «Ребенок в семье», еще с печатью немецкой цензуры, которая позволяла выпустить книгу в свет. Книга о том, как обращаться с только что рожденным организмом, чтобы он мог правильно развиваться, появилась именно тогда, когда рождалось польское государство. Это не был научный труд, скорее – поток впечатлений, изложенных корчаковским торопливым стилем. Автор подчеркивал, что он не дает педагогических предписаний и рецептов. Он призывал к зоркости, внимательному наблюдению, самостоятельному мышлению. Пояснял:
Если разделить человечество на взрослых и детей, а жизнь на детство и зрелость, то окажется, что детей и детства в жизни – много, очень много. Только мы, поглощенные своей борьбой, своей заботой, не замечаем их, как раньше не замечали женщин, крестьян, угнетенные классы и нации{187}.