Иначе судил о Марксе американский последователь Фурье Альберт Брисбан, который летом 1848 г. жил в Кёльне в качестве корреспондента «Нью-йоркской трибуны» вместе с Чарльзом Дана, издателем этой газеты: «Я видел там Карла Маркса, вождя народного движения. Он тогда начинал входить в славу; это человек лет тридцати, коренастого телосложения, с красивым лицом и густыми черными волосами. Черты его лица отражают большую энергию, и за его сдержанностью чувствуется страстный огонь смелой души». Действительно, Маркс руководил в то время кёльнской демократией с большой и обдуманной смелостью.
Несмотря на сильное возбуждение, вызванное в их рядах сентябрьскими днями, ни франкфуртское собрание не решалось на революцию, ни министерство Пфуеля — на контрреволюцию. Всякое местное восстание было поэтому безнадежным, и тем удобнее было для кёльнских властей вызвать вспышку, чтобы затем легко ее потопить в крови. Под измышленными и скоро оставленными ими самими же предлогами они выступили с судебным и полицейским преследованием против членов демократического окружного комитета и против членов редакции «Новой рейнской газеты». Маркс предостерегал против коварства противников; в момент, когда никакой крупный вопрос не толкал все население на борьбу и каждая вспышка поэтому должна была кончаться неудачей, попытка восстания являлась бесцельной. А между тем в ближайшем будущем должны были наступить события большой важности, и не следовало обессиливать себя перед самым наступлением решительных дней. Когда правительство отважится на контрреволюцию, тогда для народа пробьет час новой революции.
Однако дело все же дошло до небольших беспорядков, когда 25 сентября был произведен арест Беккера, Молля, Шаппера и Вильгельма Вольфа. Построено было даже несколько баррикад при известии, что приближается войско, чтобы рассеять народное сборище на старой рыночной площади; однако войска не появились, и только после того, как наступило полное успокоение, комендант отважился провозгласить в Кёльне осадное положение. Это решило судьбу «Новой рейнской газеты», и 27 сентября она перестала существовать. Сразить газету и было настоящей целью бессмысленного насилия, уже через несколько дней отмененного министерством Пфуеля. Удар был действительно тяжелый, так как только 12 октября газета снова появилась на поле битвы.
Редакция распалась, так как большинство членов ее, чтобы избежать ареста, вынуждены были скрыться за границу, в Бельгию, как Дронке и Энгельс, или в Пфальц, как Вильгельм Вольф, и лишь мало-помалу потом возвращались назад; Энгельс был еще в начале января 1849 г. в Берне, куда пропутешествовал через Францию, совершив большую часть дороги пешком. Но прежде всего финансы газеты оказались в полном истощении. После ухода акционеров газета кое-как существовала лишь благодаря своему растущему распространению; после этого нового удара ее спасало только то, что Маркс перенял ее в «личную собственность», иными словами, пожертвовал на нее то скромное достояние, которое унаследовал от отца или, вернее, достал под будущее наследство. Сам он об этом не проронил ни слова, но это было установлено письменными заявлениями его жены и публичными заявлениями его друзей; они исчисляли приблизительно в 7000 талеров сумму, которую Маркс истратил на агитацию и на газету в год революции. Важен, конечно, не размер суммы, а то, попытался ли Маркс отстоять крепость до полного истощения военных запасов.
Но и в другом отношении Маркс жил, только едва перебиваясь. После начала революции Союзный совет постановил 30 марта, что активное и пассивное избирательное право в Национальное собрание принадлежит также и германским эмигрантам, если они вернутся в Германию и заявят о своем желании вновь приобрести права гражданства. Это постановление было определенно признано и прусским правительством. Маркс выполнил условие, обеспечивавшее ему права гражданства, и с тем большим правом мог требовать, чтобы ему не отказали в приписке к Пруссии. Право гражданства было действительно предоставлено ему кёльнским городским советом немедленно после того, как он прибыл туда в 1848 г. Кёльнский директор полиции Мюллер, которому Маркс объяснил, что не может на авось переселить семью из Трира в Кёльн, уверил его, что его обратная натурализация будет признана также и окружным управлением: по старому прусскому закону оно обязано утверждать постановления городского совета. Тем временем стала выходить в свет «Новая рейнская газета», а 3 апреля Маркс получил официальное уведомление от директора комиссариата полиции Гейгера с извещением, что королевское правительство ввиду обстоятельств не сочло возможным воспользоваться для «данного случая» своим полномочием предоставлять иностранцам права прусского подданства. Резкая жалоба на это распоряжение, которую Маркс отправил 22 августа в министерство внутренних дел, была оставлена без последствий.
Все же он, самый нежный супруг и отец, вызвал свою семью в Кёльн «на авось». Семья за это время увеличилась: за первой дочерью, которая названа была по имени матери Женни и родилась в мае 1844 г., последовала в сентябре 1845 г. вторая дочь, Лаура, а затем, после небольшого перерыва, сын Эдгар; он единственный из этих и последующих детей, год и месяц рождения которого не установлены с точностью. Елена Демут следовала за семьей уже со времени парижских дней, как добрый дух дома.
Маркс не принадлежал к числу людей, которые легко протягивают руку всякому новоиспеченному брату; но он умел блюсти верность и дружбу. На том же кёльнском конгрессе, когда он будто бы оттолкнул своей невыносимой заносчивостью тех, которые охотно шли ему навстречу, Маркс приобрел двух друзей до конца жизни, адвоката Шили из Трира и учителя Имандта из Крефельда. И если строгая замкнутость его характера пугала таких полуреволюционеров, как Шурц и Техов, то именно в кёльнские дни его духовное обаяние тем непреодолимее привлекало подлинных революционеров, какими были Фрейлиграт и Лассаль.
Фрейлиграт и Лассаль
Фердинанд Фрейлиграт был на восемь лет старше Маркса. В молодые годы он обильно питался молоком благочестивого образа мыслей и испытал на себе тяжелую руку старой «Рейнской газеты», когда после высылки Гервега из Пруссии вышутил в стихах неудавшуюся триумфальную поездку этого поэта. Однако домартовская реакция скоро превратила его из Савла в Павла, и в брюссельской ссылке он хотя только мельком встречался с Марксом, но был привлечен «этим интересным, милым и непритязательно державшимся человеком», как он о нем тогда отзывался. А Фрейлиграт был хорошим судьей: лишенный сам всякого тщеславия, он чутко подмечал в других малости.
Настоящая дружба между ним и Марксом завязалась лишь летом и осенью 1848 г. Их связывало взаимное уважение к смелому и сильному характеру каждого из них при отстаивании общего революционного начала в рейнском движении. «Он подлинный революционер и насквозь честный человек, — похвала, которую я могу сделать лишь немногим», — писал Маркс с искренним признанием в письме к Вейдемейеру, которого он также подбивал поухаживать за Фрейлигратом, так как поэты — это такой народец, который любит, чтобы их гладили по головке, когда желают, чтобы они пели. И в другой раз Маркс, который вообще не был склонен к сердечным излияниям, писал в час размолвки самому Фрейлиграту: «Говорю тебе откровенно, что не хочу потерять из-за каких-то пустячных недоразумений одного из тех немногих людей, которых я любил, как друзей, в возвышенном смысле этого слова». Во времена жесточайшей нужды Маркс не имел, наряду с Энгельсом, более верного друга, чем Фрейлиграт.
Простота и искренность этой дружбы были для филистеров всегда предметом глупого раздражения. То говорили, будто разгоряченная фантазия поэта сыграла с ним плохую шутку и вовлекла его в общество людей сомнительной чести, то утверждали, что демонический демагог духовно отравил невинного певца и привел его к молчанию. Не стоило бы терять даже немногих слов, если в качестве противоядия против такой бессмыслицы не прибегали бы к столь плохому средству, как попытка изобразить Фрейлиграта каким-то современным социал-демократом, что, конечно, выставляет его в неверном свете. Фрейлиграт был революционер по своим поэтическим воззрениям, а не по научным убеждениям; он видел в Марксе передового революционного борца, а в союзе коммунистов — революционный авангард, не имевший себе подобных в то время; но исторический ход мыслей Коммунистического манифеста оставался ему более или менее чуждым, и его пылкая фантазия не имела ничего общего с довольно часто жалким, сухим и мелочным делом агитации.
Совсем другого склада человек был Фердинанд Лассаль, который в это же время близко сошелся с Марксом. Он был на семь лет моложе Маркса и до того прославился лишь своей упорной борьбой за графиню Гацфельд, жертву жестокости ее мужа и предательства ее касты. Арестованный в феврале 1848 г. за подстрекательство к краже шкатулки, Лассаль, после блестящей защиты, был оправдан 11 августа кёльнскими присяжными заседателями и лишь после этого мог принять участие в революционной борьбе. При своей «безграничной симпатии ко всякой великой силе» Лассаль преклонялся перед Марксом, как руководителем этой борьбы.
Лассаль прошел школу Гегеля и вполне усвоил себе метод своего учителя, не сомневаясь еще в его непогрешимости, но без свойственной эпигонам односторонности. При своем посещении Парижа Лассаль изучил французский социализм, и проницательный взор Гейне предсказал ему великую будущность. Однако большие ожидания, которые вызывал этот юноша, понижались вследствие некоторой двойственности его натуры, еще не выравнявшейся в борьбе с тянувшим вниз наследием угнетенной расы; в доме его отца еще нераздельно царил пошлый дух польского еврейства. В геройской борьбе Лассаля за графиню Гацфельд даже более свободные умы не всегда признавали, хотя он сам утверждал это и, с своей точки зрения, имел право утверждать, что он в этом отдельном случае боролся против общественного зла умирающей эпохи. Даже Фрейлиграт, который вообще его не особенно выносил, с пренебрежением говорил о «семейном навозе», вокруг которого, по мнению Лассаля, вращалась вся мировая история.
Семь лет спустя Маркс высказался приблизительно так же: Лассаль мнил себя победителем всего мира только потому, что действовал без стеснения в частном деле, как будто действительно выдающийся человек способен принести в жертву такому пустяку десять лет своей жизни. И еще несколько десятков лет спустя Энгельс говорил, что Маркс с самого начала питал к Лассалю сильную антипатию и что «Новая рейнская газета» почти совершенно не уделяла внимания процессам Гацфельд, которые вел Лассаль, так как не желала выказать общности с Лассалем в подобном деле. Однако в этом случае память изменила Энгельсу. «Новая рейнская газета» до самого своего закрытия очень подробно освещала дело о краже шкатулки, и по ее отчетам ясно видно, что процесс имел и свои менее красивые стороны. Однако Маркс, как он сам упоминает в письме к Фрейлиграту, также пришел на помощь графине Гацфельд в ее тогдашнем стесненном положении, дав ей взаймы деньги из своих скромных средств; а когда вскоре после своего пребывания в Кёльне он впал в острую нужду, то наряду с Фрейлигратом доверился Лассалю, хотя у него имелись в городе старые друзья.
Конечно, Энгельс прав в том отношении, что Маркс питал, употребляя ходячее выражение, просто антипатию к Лассалю, так же как Энгельс и Фрейлиграт — антипатию, не поддающуюся доводам разума. Имеются, однако, достаточные доказательства того, что Маркс совладал со своей антипатией. Он признавал и более глубокий смысл заступничества за Гацфельд, не говоря уже о признании пламенного революционного воодушевления Лассаля, его выдающихся талантов, как борца за классовые интересы пролетариата, и, наконец, той дружеской преданности, которую проявлял по отношению к Марксу его более юный товарищ по борьбе.
Не из-за Лассаля, историческое значение которого давно установлено, приходится точно выяснять, как сложились вначале отношения между ним и Марксом. Скорее приходится защищать Маркса от какого-либо ложного понимания, так как его отношения к Лассалю являются одной из самых сложных психологических проблем его жизни.
Октябрьские и ноябрьские дни
Когда «Новая рейнская газета» начала вновь выходить в свет с 12 октября с оповещением, что в состав ее редакции вступил Фрейлиграт, она имела счастье приветствовать новую революцию. 6 октября венский пролетариат въехал грубым кулаком в коварный план габсбургской контрреволюции. План этот заключался в том, чтобы после побед Радецкого в Италии разбить сначала мятежническую Венгрию, опираясь на помощь славянских народностей, а затем добраться и до немецких мятежников.
С 28 августа по 7 сентября Маркс пробыл в Вене с целью просвещения тамошних масс. Судя по имеющимся очень скудным газетным сведениям, это ему не удалось, потому что венские рабочие находились еще на сравнительно низкой ступени развития. Тем выше следует ценить истинно революционный инстинкт, в силу которого они воспротивились движению полков, получивших приказ выступить на борьбу с Венгрией. Этим способом они отвлекли в свою сторону первый удар контрреволюции — великодушная жертва, на которую венгерская знать была неспособна в такой мере. Она хотела вести борьбу за независимость своей страны на почве признанных за нею конституцией прав, и венгерское войско отважилось только на робкий натиск, который не только не облегчил, а, напротив того, сделал более трудной смертельную борьбу венского восстания.
Не лучше вела себя и немецкая демократия. Она прекрасно сознавала, как много и для нее самой зависит от успеха венского восстания. В случае победы в австрийской столице контрреволюция нанесла бы решительный удар и в прусской столице, где давно уже выжидала возможности выступить. Но немецкая демократия расплывалась в сентиментальных жалобах, в бесплодных симпатиях и воззваниях о помощи, обращенных к беспомощному правителю империи. Демократический конгресс, который собрался во второй раз в Берлине в конце октября, издал составленное Руге воззвание в защиту осажденной Вены, и «Новая рейнская газета» удачно заметила о нем, что оно заменяет недостаток революционной энергии пафосом проповеднического завывания, прикрывающим полное отсутствие каких-либо мыслей и страстей. Пламенные воззвания газеты, написанные внушительной прозой Маркса и великолепными стихами Фрейлиграта, требовали, чтобы венцам оказали ту единственную помощь, которая только и могла их спасти, — помогли им победить контрреволюцию у себя дома. Эти воззвания, однако, прозвучали в пустом воздухе.