Война с Россией

Война с Россией была осью всей внешней политики для «Новой рейнской газеты». В России газета видела врага революции, действительно страшного, который, несомненно, примет участие в борьбе, если движение сделается общеевропейским.

Газета стояла на правильном пути. В то же самое время, когда она требовала войны с Россией, русский царь, чего она тогда не могла знать, но что теперь установлено документально, предлагал прусскому принцу помощь русской армии для насильственного восстановления деспотизма; а год спустя русский медведь спас австрийский деспотизм, разгромив своими неуклюжими лапами венгерскую революцию. Германская революция не могла победить, не разрушив прусского и австрийского деспотизма, а эта цель оставалась недостижимой, поскольку сначала не была разбита власть царя.

Газета ожидала от войны с Россией такого же пробуждения революционных сил, какое вызвано было во французской революции 1789 г. войной с феодальной Германией. Если она, по выражению Веерта, третировала германский народ en Canaille, то была права в своем озлоблении, ибо Германия оказывала полицейские услуги и в течение семидесяти лет немало погрешила против свободы и независимости других народов в Америке и Франции, в Италии и Польше, в Голландии, Греции и других странах. «Теперь, когда германцы сбрасывают с себя собственное ярмо, должна измениться и вся их внешняя политика; иначе мы закуем в цепи, в которых держим чужие народы, также и нашу собственную молодую, едва только нарождающуюся свободу. Чтобы стать свободной, Германия должна предоставить свободу соседним народам». Газета разоблачала ту макиавеллиевскую узкосердечную политику, которая, колеблясь в своих основах в самой Германии, вызывала расовую ненависть, чуждую космополитическому характеру германцев; этим она хотела ослабить демократическую энергию, отклонить внимание от себя, создать канал для выхода революционной лавы и выковать таким способом оружие для внутреннего угнетения.

Газета выступала с самого начала «несмотря на патриотические завывания и барабанный бой почти всей германской печати», в защиту поляков в Познани, итальянцев в Италии, венгров в Венгрии. Она издевалась над «глубиной политических комбинаций», над «историческим парадоксом» требования, чтобы в тот самый момент, когда немцы борются со своими правительствами, они предприняли под их же начальством крестовый поход против свободы Польши, Венгрии, Италии. «Только война с Россией явится войной революционной Германии, войной, в которой она смоет грехи прошлого, в которой она возмужает, победит своих собственных самодержцев, и, как подобает народу, сбрасывающему с себя цепи долгого, упорного рабства, примется за пропаганду цивилизации, жертвуя своими сынами. Так она достигнет свободы внутри, творя освободительную работу вовне».

Отсюда понятно, что газета выступала с особенной страстностью в защиту поляков. Польское движение 1848 г. ограничивалось прусской провинцией Познанью; русская Польша была еще обессилена революцией 1830 г., а австрийская Польша — восстанием 1846 г. Польша выступала довольно умеренно и требовала почти только того, что ей было обещано договорами 1815 г., но не было осуществлено, а именно: замены военной оккупации местными войсками и замещения всех должностей местными уроженцами. В первую минуту испуга после 18 марта в Берлине обещали «национальное переустройство» Польши. Обещание было дано, конечно, с задней мыслью не выполнить его. Поляки оказались довольно добродушными и поверили в добрые намерения Берлина, а Берлин занимался тем, что подстрекал немецкое и еврейское население Познани и планомерно подготовлял гражданскую войну; ужасы ее, таким образом, лежали всецело на ответственности Пруссии. Поляки, вынужденные насилием к насильственному сопротивлению, мужественно сражались и несколько раз, как, например, 30 апреля при Милославе, обращали в полное бегство врага, превосходившего их численностью и вооружением. Но, конечно, война польских кос с прусской шрапнелью становилась в конце концов безнадежной.

В польском вопросе германская буржуазия вела себя, по обыкновению, безголово и вероломно. До марта она понимала очень хорошо, как тесно связаны между собою германское и польское дело; и еще после 18 марта ее мудрецы торжественно заявляли в так называемом франкфуртском предпарламенте, что восстановление Польши является священной обязанностью германского народа. Однако это нисколько не помешало Кампгаузену сыграть и в этом вопросе роль полицейского прусских юнкеров. Он позорным образом нарушил обещание «национального переустройства», отрывая кусок за куском от провинции Познани, в общем более двух третей ее состава и при помощи союзного сейма, который закончился под тяжестью всеобщего презрения, вынудил ее наконец примкнуть к германскому союзу. Франкфуртскому Национальному собранию пришлось заняться вопросом, должно или не должно оно признать своими полноправными сочленами депутатов, избранных в оторванных частях провинции Познани.

После трехдневных прений принята была резолюция, какой и следовало ожидать от него: это выродившееся дитя революции благословило злое дело контрреволюции.

О том, как близко к сердцу принимала этот вопрос «Новая рейнская газета», свидетельствует обстоятельность, с которой она обсуждала прения франкфуртского парламента в восьми или девяти частью весьма обширных статьях, в противоположность обычной презрительной краткости своих отчетов о парламентской болтовне. Это были самые большие статьи на столбцах «Новой рейнской газеты». Судя по их содержанию и стилю, авторами были Маркс и Энгельс; во всяком случае, несомненно, что Энгельс принимал деятельное участие с работе; она носит ясные следы его мастерства.

Статьи с большой прямотой — что делает честь авторам — вскрывали негодную игру, которую вели с поляками. Нравственное возмущение Маркса и Энгельса, гораздо более глубокое, чем мог представить себе добрый филистер, не имело ничего общего с сентиментальным состраданием вроде того, которое во Франкфурте расточал притесняемым полякам Роберт Блюм. «Ничтожнейшая политическая болтовня, хотя и поставленная на широкую ногу и направленная на возвышенное дело, что мы охотно допускаем» — такие слова приходилось выслушивать на свой счет прославленному оратору левой, и не без основания. Он не понимал того, что, предавая поляков, он предавал германскую революцию, ибо она тем самым лишалась необходимого оружия против своего смертельного врага — царя.

К «ничтожнейшей политической болтовне» Маркс и Энгельс причисляли также «всеобщее братство народов», которое, не обращая внимания на историческое положение и на степень общественного развития народов, хотело только вообще побратать их. «Справедливость», «человечность», «свобода», «равенство», «братство», «независимость» были для Маркса и Энгельса более или менее назидательными фразами, которые звучат очень красиво, но нисколько не обоснованны в историческом и политическом отношении. Эта «современная мифология» быта им всегда ненавистна. А в разгар революции для них тем более имел значение только один пароль: «За или против?»

Статьи о Польше в «Новой рейнской газете» были преисполнены истинной революционной страстью, которая ставила их значительно выше обычных сочувствий полякам, высказываемых демократией. Статьи не потеряли до сих пор своего значения, как красноречивые свидетельства необычайной политической проницательности. Но они не свободны, однако, от некоторых ошибок в области польской истории. Если важно было сказать, что борьба за независимость Польши будет победоносной только в том случае, если явится одновременно победой земельной демократии над патриархально-феодальным абсолютизмом, то, с другой стороны, неправильно было утверждать, что Польша со времени введения конституции 1791 г. признала эту связь. Столь же мало согласовалось с истиной утверждение, что в 1848 г. старая дворянско-аристократическая Польша уже давно умерла и была похоронена, оставив после себя, однако, могучего сына — крестьянско-демократическую Польшу. В польских юнкерах, которые доблестно сражались на западноевропейских баррикадах, чтобы освободить свой народ от крепких объятий восточных держав, Маркс и Энгельс видели представителей польской знати; на самом деле Лелевель и Мирославский, окрепнувшие и очистившиеся в огне борьбы, лишь возвысились над своим классом, подобно тому как раньше Гуттен и Зикинген возвышались над германским рыцарством, а в недавнем прошлом — Клаузевиц и Гнейзенау над прусским юнкерством.

Маркс и Энгельс скоро признали свою ошибку, но Энгельс сохранил навсегда презрительное отношение «Новой рейнской газеты» к борьбе за независимость южнославянских народов и народцев. Энгельс высказывался об этом в 1882 г. так же, как высказался в 1849 г. в полемике с Бакуниным. Русского революционера подозревали в июле 1848 г. в том, что он агент русского правительства. Такое подозрение было высказано газетой со слов ее парижского корреспондента Эвербека и было подтверждено одновременным сообщением бюро Гаваса. Это известие было, однако, немедленно опровергнуто как ложное, и редакция взяла его обратно со всяческими извинениями. Потом Маркс, предприняв в конце августа и в начале сентября поездку в Берлин и Вену, возобновил свои дружеские отношения с Бакуниным и упорно боролся против высылки последнего из Пруссии в октябре. Энгельс предпослал своей полемике с воззванием Бакунина к славянам заявление, что Бакунин «наш друг», но затем обрушился с резкой и деловитой критикой на панславистские тенденции бакунинской брошюры.

Решающими в данном случае были прежде всего интересы революции. В борьбе венского правительства с революционерами Германии и Венгрии австрийские славяне, за исключением поляков, стояли на стороне врагов революции. Они осадили мятежническую Вену и предали ее безжалостной мести императорских и королевских властителей; в то время, когда Энгельс нападал на Бакунина, они боролись против восставшей Венгрии. За ее революционной войной Энгельс следил в «Новой рейнской газете» с большим знанием дела; он относился с живейшим участием к этой войне и так же переоценивал историческое развитие мадьяр, как и поляков. На требование Бакунина обеспечить австрийским славянам их независимость Энгельс отвечал: «Мы об этом не думаем. На сентиментальные фразы о братстве, которые нам преподносят во имя самых контрреволюционных народов Европы, мы отвечаем указанием, что ненависть к русским была и продолжает быть первой революционной страстью немцев. Со времени революции к этому присоединилась ненависть к чехам и кроатам, и мы, вместе с поляками и мадьярами, можем обеспечить революцию только путем самого решительного террора по отношению к этим славянским народам. Мы знаем теперь, где сосредоточены враги революции: в России и в австрийских славянских землях, и никакие фразы, никакие указания на неопределенное демократическое будущее этих земель не возбранят нам считать врагами наших врагов». Так провозглашал Энгельс неумолимую борьбу на жизнь и на смерть с «предающим революцию славянством».

Это было написано не в припадке или не только в припадке гнева по поводу холопских услуг, которые оказывали австрийские славяне европейской реакции. Энгельс отказывал славянским народам, за исключением поляков, русских и, может быть, славян в Турции, во всяком историческом будущем — «по той простой причине, что у всех остальных славян не имеется исторических, географических, политических и экономических предпосылок для самостоятельности и жизнеспособности». Борьба за национальную независимость делает их безвольным оружием царизма, и доброжелательный самообман панславистов-демократов не может этого изменить. Историческое право больших культурных народов на революционное развитие важнее борьбы этих малых, искалеченных и бессильных народцев за их независимость; все равно, если при этом и погибнут некоторые нежные национальные цветочки. Эти народы будут зато участвовать в общем историческом развитии, которому остались бы совершенно чуждыми, если их предоставить самим себе. И Энгельс говорил еще в 1882 г., что при столкновении освободительных стремлений балканских славян с интересами западноевропейского пролетариата его не интересуют эти прислужники царизма: политика несовместима с поэтическими симпатиями.

Энгельс ошибался, отказывая малым славянским народам в историческом будущем, но его основная мысль была, несомненно, правильной; и «Новая рейнская газета» защищала ее со всей решительностью в одном случае, когда она столкнулась с «поэтическими симпатиями» филистеров.

Сентябрьские дни

Речь шла о войне, которую прусское правительство начало по поручению Германского союза с Данией из-за шлезвиг-гольштинского вопроса.