Гольштиния была немецкой областью и входила в Германский союз; Шлезвиг стоял вне этого Союза и был, по крайней мере в своих северных округах, преимущественно датским. Общность царствующей династии связывала оба герцогства в течение нескольких столетий с королевством Дания, лишь немногом более обширным и более населенным, чем они. Преемство династии в Дании следовало также и по женской линии, а в Шлезвиг-Гольштинии — только по мужской. Оба герцогства были связаны между собою тесной реальной унией и обладали в этой нераздельности государственной самостоятельностью.

Таково было отношение Дании к герцогствам по международным договорам. Фактически оно сложилось так, что до начала XIX столетия в Копенгагене преобладал немецкий дух; немецкий язык был официальным языком датского королевства, и дворяне из Шлезвиг-Гольштинии играли влиятельную роль в датских канцеляриях. Во время Наполеоновских войн национальные противоположности обострились: Дании пришлось искупить верность, которую она до конца сохраняла наследию Французской революции, потерей Норвегии по венскому трактату; и в борьбе за свое государственное существование она была вынуждена произвести аннексию Шлезвиг-Гольштинии, в особенности потому, что полное исчезновение в ее царствующем доме мужских потомков неизбежно приводило к переходу герцогств в руки боковой линии и вызывало, таким образом, полное отделение их от Дании на неопределенно продолжительное время. Дания стала всеми средствами эмансипироваться от немецкого влияния и развивать искусственное скандинавство, стремясь связать себя вместе с Норвегией и Швецией в особый культурный мир, так как сама она была слишком мала для создания своего собственного национального духа.

Попытки датского правительства окончательно овладеть эльбскими герцогствами встретили в них самих упорное сопротивление, которое вскоре сделалось немецким национальным делом. Экономически расцветающая Германия, в особенности после создания таможенного союза, понимала, какое значение имеет для ее торговых и морских сношений шлезвиг-гольштинский полуостров, вытянутый между двумя морями; она приветствовала с возрастающей радостью шлезвиг-гольштинскую оппозицию против датской пропаганды. С 1844 г. песня «Шлезвиг-Гольштиния, морем объятая, жизни германской надежный оплот!» стала чем-то в роде национального гимна. Конечно, движение это не выходило из медленного, сонного темпа мартовской агитации, но все же немецкие правительства не могли избегнуть его влияния. Когда датский король Христиан VIII стал подготовлять в 1847 г. решительное насилие, написав открытое письмо, в котором он объявил герцогство Шлезвиг и даже часть герцогства Гольштиния составной частью цельного датского государства, то даже союзный сейм склонился к слабому протесту; он не заявил, что это дело его не касается, как обыкновенно заявлял, когда шла речь о защите немецких племен от насильственных действий властителей.

«Новая рейнская газета» не чувствовала никакого племенного родства с буржуазным энтузиазмом «морем объятых» гольштинцев; она только видела в нем противоположный полюс скандинавства, которое определяла как «увлечение жестокой, грязной, пиратской северной национальностью, той ее глубокою замкнутостью в себе, которая не в состоянии выразить в словах наполняющие ее мысли и чувства, а выражает себя в поступках, в грубости к женщинам, постоянном пьянстве и кровожадности, сменяющейся слезливой сантиментальностью». Все положение вещей так странно извратилось, что под реакционным знаменем скандинавства в Дании боролась именно буржуазная оппозиция, партия так называемых «эйдеровских датчан» (Eideränen); она стремилась к превращению герцогства Шлезвиг в датскую область, к расширению датской хозяйственной области для того, чтобы упрочить путем новой конституции общую государственность, тогда как борьба самих герцогств за их старинные и писаные права являлась более или менее борьбой за феодальные привилегии и династические побрякушки.

В январе 1848 г. в Дании вступил на престол Фридрих VII; он был последним отпрыском мужской линии и принялся, по совету своего умирающего отца, за составление либеральной общей конституции для Дании и для герцогств. Месяц спустя февральская революция пробудила в Копенгагене бурное народное движение. Она привела к кормилу правления партию «эйдеровских датчан», которая стала тотчас же с неутомимой энергией проводить свою программу, настаивая на включении в состав королевства Шлезвига до реки Эйдера. На это герцогства ответили отложением от датского короля; они образовали армию из 7000 человек и создали в Киле временное правительство. Руководящую роль в нем играла знать, но вместо того, чтобы поднять силы страны, которые могли помериться с датским могуществом, знать обратилась за помощью к союзному сейму и к прусскому правительству, от которых не опасалась никакой угрозы для своих феодальных привилегий.

Она встретила у них полную готовность оказать ей помощь; для них «охрана немецких интересов» явилась очень удобным средством оправиться от потрясающих ударов революции. Прусский король испытывал в особенности величайшую потребность восстановить уважение к своей гвардии, разбитой наголову 18 марта берлинскими бойцами на баррикадах, предприняв военную прогулку против слабой Дании. Он ненавидел партию эйдеровских датчан, как порождение революции, но считал, впрочем, и шлезвиг-гольштинцев мятежниками против Богом установленной власти и приказал своим генералам выполнить «службу революции» по возможности спустя рукава; через тайного гонца майора фон Вильденбруха он дал знать в Копенгаген, что стремится прежде всего сохранить на герцогском троне короля-герцога и выступает лишь для того, чтобы удержать радикальные и республиканские элементы от вредного вмешательства.

Дания, однако, не пошла на эту приманку. Она, со своей стороны, обратилась к защите великих держав, и Англия с Россией были готовы оказать ей эту защиту. Их помощь позволила маленькой Дании отодрать великую Германию, как шалуна-школьника. Датские военные корабли наносили немецкой торговле чувствительные раны, а немецкое союзное войско, вторгнувшееся под командой прусского генерала Врангеля в эльбские герцогства и, несмотря на свою жалкую стратегию, гнавшее перед собою значительно более слабые датские войска, было приведено к полному бездействию дипломатическим вмешательством великих держав. В конце мая Врангель получил из Берлина приказ отступить из Ютландии, в то время как Национальное собрание постановило 9 июня, что вопрос о герцогствах касался Германии и потому относится к его кругу деятельности и что оно будет охранять честь Германии.

Война действительно велась от имени Германского союза и являлась поэтому делом Национального собрания и габсбургского принца, который 28 июня был назначен правителем империи. Этим, однако, прусское правительство не постеснялось; оно заключило 28 августа, под давлением Англии и России, перемирие с Данией в Мальме на семь месяцев, совершенно не считаясь с поставленными правителем империи условиями и с их передатчиком. Отдельные условия перемирия были чрезвычайно позорны для Германии; временное правительство Шлезвиг-Гольштинии объявлено было распущенным, и высшее управление передавалось на время перемирия одному из сторонников Дании; указы прежнего временного правительства были отменены, и шлезвигские войска отделены от гольштинских. Точно так же Германия оказалась в арьергарде в военном отношении: перемирие было заключено на зимние месяцы, когда датский флот был бесполезен для блокады немецких гаваней, а мороз позволил бы немецким войскам перейти по льду через Малый Бельт, завоевать Фюнен и ограничить Данию одной Зеландией.

Известие о заключении перемирия в первые дни сентября словно громом поразило франкфуртское Национальное собрание, которое «со словоохотливостью прачек и наподобие схоластиков Средневековья» обсуждало до потери сознания бумажные «основные права» будущей имперской конституции. В первую минуту растерянности оно постановило 5 сентября приостановить выполнение перемирия и вызвало этим отставку имперского министерства.

Это постановление «Новая рейнская газета» приветствовала с живейшим удовлетворением, хотя и без всяких иллюзий. Несмотря на утвержденное договорами право, она требовала войны с Данией, как права, опирающегося на историческое развитие. «Датчане стоят в самой неограниченной торговой, промышленной, политической и литературной зависимости от Германии. Известно, что фактической столицей Дании является не Копенгаген, а Гамбург; что Дания получает всю свою литературную пищу, равно как и пищу материальную, из Германии и что датская литература — за исключением Гольберга — является простой перепечаткой германской… С тем же правом, с каким французы заняли Фландрию, Лотарингию и Эльзас и с каким они рано или поздно займут Бельгию, с тем же правом Германия займет Шлезвиг; это право цивилизации против варварства, прогресса против косности… Война, которую мы ведем в Шлезвиг-Гольштинии, поистине национальная война. Кто с самого начала был на стороне Дании? Три самые контрреволюционные державы Европы: Россия, Англия и прусское правительство. Прусское правительство, пока только оно было в состоянии, вело лишь показную войну; достаточно вспомнить о ноте Вильденбруха, о готовности, с которой правительство приказало отступить из Ютландии по представлениям, сделанным Англией и Россией, и, наконец, о самом перемирии. Пруссия, Англия и Россия — три державы, которых больше всего должны опасаться немецкая революция и ее первое следствие — немецкое единство: Пруссии — потому, что она тогда перестанет существовать, Англии — потому, что тогда германский рынок будет закрыт для ее эксплуатации, России — потому, что тогда революция продвинется не только до Вислы, но до Двины и даже до Днепра. Пруссия, Англия и Россия составили заговор против Шлезвиг-Гольштинии, против Германии и против революции. Война, которая, быть может, возникнет теперь из-за постановлений, сделанных во Франкфурте, будет войной Германии против Пруссии, Англии и России, и она нужна теперь дремлющему немецкому движению. Эта война против трех великих контрреволюционных держав заставит Пруссию действительно слиться с германской империей, сделает союз с поляками неизбежной необходимостью и немедленно вызовет освобождение Италии. Направленная прямо против старых контрреволюционных союзников Германии от 1792 до 1815 г., война эта повергнет „отечество в опасность“, но именно тем самым и спасет его, ставя в зависимость победу Германии от победы демократии».

То, что «Новая рейнская газета» ясно и резко высказывала в этих словах, отвечало инстинктивному чувству революционных масс; тысячи людей стремились из местностей на пятьдесят миль в окружности во Франкфурт, готовые к новой революционной борьбе. Однако, как справедливо указывала газета, эта революционная борьба смела бы самое Национальное собрание, и самоубийству из героизма оно предпочло самоубийство из трусости. 16 сентября оно признало перемирие в Мальмэ, и даже его левая, за исключением немногих членов, отказалась выступить в качестве революционного конвента. В самом Франкфурте дело дошло было до небольшой борьбы на баррикадах, и честный правитель империи умышленно дал ей даже несколько разрастись, чтобы затем вызвать из союзной крепости Майнца значительно превосходящие толпу войска и поставить суверенный парламент перед силой штыков.

В то же самое время в Берлине министерство Ганземана было настигнуто тем жалким концом, который ему предсказывала «Новая рейнская газета». Укрепляя будто бы «государственную власть» против «анархии», оно фактически помогало старопрусскому чиновничьему, военному и полицейскому государству, которое рухнуло 18 марта, опять стать на ноги. Ганземан даже не добился от правительства гарантий, обеспечивающих интересы буржуазии, ради которых он предавал революцию. Прежде всего, как вздыхал один из членов берлинского Собрания, «старая воинская система сохранялась еще во всей ее всеполнейшей полноте, хотя в мартовские дни и произошел разрыв с нею», а с парижских июньских дней у нее бряцала сабля в ножнах. Ни для кого не было тайной, что перемирие с Данией было заключено далеко не в конечном счете для того, чтобы вернуть Врангеля с его гвардией в окрестности Берлина и подготовить решительный удар со стороны контрреволюции. Поэтому берлинское Собрание спохватилось 7 сентября и потребовало от военного министра приказа, который предостерегал бы офицеров войска от всяких реакционных стремлений и вменял им в долг чести отставку в том случае, если их политические убеждения не согласуются с конституционным образом правления.

Этим было бы сделано немного: такие указы уже безуспешно издавались для гражданской бюрократии; но и этого немногого милитаризм не желал сделать по требованию гражданского министерства. Министерство Ганземана пало, и генерал Пфуель образовал новое, чисто бюрократическое министерство. Оно преспокойно издало требуемый от него Собранием приказ к корпусу офицеров и засвидетельствовало перед всем миром, что милитаризм не только не боится гражданской власти, но даже издевается над ней.

Так исполнилось предсказание, сделанное «Новой рейнской газетой» насчет «мудрящего и неспособного к решениям» берлинского Собрания; левым пришлось в один прекрасный день признать, что их парламентская победа является фактическим поражением. В ответ на шум контрреволюционной печати о том, что победа левых должна быть объяснена только давлением со стороны берлинских народных масс на Собрание, газета отказалась от всяких попыток отрицать это, как отрицали либеральные газеты, и прямо заявила: «Право демократических народных масс воздействовать своим присутствием на поведение конституционных Собраний является старым революционным правом народа, и никогда со времени английской и французской революции оно у него не отнималось. Этому праву история обязала почти всеми энергическими шагами таких собраний». Намек на «парламентский кретинизм» в сентябрьские дни 1848 г. столь же сильно задевал франкфуртское Собрание, как и берлинское.