Перья официозов стали тогда толковать непринятие подоходного налога как ясное доказательство обманной игры, которую ведет буржуазия. Особенно неутомимо выезжал на этом коньке «Рейнский наблюдатель». Маркс и Энгельс были поэтому совершенно правы, когда заявляли своему «советнику консистории», «что он величайший, бесстыднейший невежда в экономических вопросах», если утверждает, что подоходный налог может хоть на волосок облегчить социальную нужду. Но они были не правы, защищая отклонение подоходного налога как справедливый удар, направленный против правительства. Удар этот совершенно не попал в цель, ибо правительство скорее укрепилось в финансовом отношении, оставшись при прежнем налоге на помол и убойный скот, вместо того чтобы мучиться взиманием подоходного налога. Взимать его приходится с имущих классов, и, как известно по прежнему и по недавнему опыту, он имеет весьма капризную судьбу. Маркс и Энгельс в этом случае считали буржуазию
Совершенно обратным образом действовали иногда истинные социалисты, и довольно понятно, что в тот момент, когда буржуазия стала опоясывать свои чресла, Маркс и Энгельс решили еще раз выступить против этого направления. С этой целью написан был ряд фельетонов Маркса в «Брюссельской немецкой газете» против «немецкого социализма в стихах и прозе», а также еще одна ненапечатанная статья; она написана была рукой Энгельса, но, быть может, составляла общую работу Энгельса и Маркса. В фельетонах, как и в статье, подводится литературно-эстетический счет истинного социализма. Это была самая слабая или, в другом смысле, самая сильная его сторона. Выступая против художественных прегрешений истинного социализма, Маркс и Энгельс не всегда достаточно справедливо оценивали права искусства. Так, в рукописной статье подвергнуто несправедливо резкой критике великолепное Çaira Фрейлиграта. Песни о бедняке Карла Бека Маркс тоже осудил слишком строго в «Брюссельской немецкой газете», усмотрев в них «мелкобуржуазные иллюзии». Но он зато верно предсказал печальную судьбу самонадеянного натурализма, выступившего пятьдесят лет спустя, когда писал в своем отзыве о Беке: «Бек воспевает трусливую мелкобуржуазную нужду, „бедняка“, pauvre honteux, с его жалкими, смиренными и непоследовательными желаниями, а не гордого, угрожающего и революционного пролетария». Наряду с Карлом Беком притянут был к ответу еще и несчастный Грин, который в одной давно с тех пор забытой книге изуродовал Гёте, разбирая его «с человеческой точки зрения», то есть соорудив из всех мелких, скучных и филистерских черт великого поэта «истинного человека».
Важнее всех этих перепалок была большая статья, в которой Маркс чинил суд над пошлым радикальным фразерством, нападая на него с такой же резкостью, как на показной социализм правительства. В полемике против Энгельса Карл Гейнце возлагал всю вину за несправедливость имущественных отношений на правительственную власть. Он называл трусом и глупцом всякого, кто нападал на буржуазию за ее стремление к наживе и не трогал короля за его стремление к власти. Гейнце был обыкновенный крикун, не заслуживающий особого внимания, но взгляды, представителем которых он являлся, приходились чрезвычайно по вкусу «просвещенным» филистерам. Монархия, по его словам, обязана была своим существованием только тому факту, что люди в течение веков лишены были здравого человеческого смысла и чувства собственного достоинства. Теперь же, когда они вновь обрели это драгоценное достояние, все социальные вопросы исчезают перед вопросом: монархия или республика. Это суждение такое же нелепое, как противоположный взгляд монархов, которые считают, что все революционные движения вызваны всегда лишь злой волей демагогов.
Маркс же выяснил, и прежде всего на примере немецкой истории, что история создает монархов, а не монархи историю. Он указал на экономические источники абсолютной монархии; она возникает в переходное время, когда падают старые феодальные сословия и вырастает средневековое бюргерство, образуя современный буржуазный класс. То, что в Германии этот класс развился позднее и дольше держится, вызвано изуродованным ходом развития немецкого бюргерства. Насильственно реакционная роль, столь излюбленная правителями, объясняется таким образом экономическими причинами. Абсолютная монархия покровительствовала торговле и промышленности и вместе с тем развитию буржуазии, видя в этом необходимые условия и национального могущества, и собственного блеска. Теперь же абсолютная монархия ставит всюду преграды торговле и промышленности, которые становятся все более опасным оружием в руках окрепшей и уже могущественной буржуазии. Из города, где родилось ее величие, она бросает пугливый и отупевший взор на деревню, где почва удобрена трупами ее старых исполинских противников.
Статья изобилует плодотворными мыслями, но «здравый человеческий разум» честного буржуя было не так легко победить. Ту же теорию власти, которую Маркс отстаивал за Энгельса против Гейнце, Энгельс вынужден был на целое поколение позже отстаивать за Маркса против Дюринга.
Союз коммунистов
В 1847 г. коммунистическая колония в Брюсселе сильно разрослась. Правда, в ней не было ни одного человека, который мог бы сравниться с Марксом или Энгельсом. Иногда казалось, что Мозес Гесс или Вильгельм Вольф — оба были сотрудники «Брюссельской немецкой газеты», — присоединится в качестве третьего к союзу Маркса и Энгельса. Но ни тот ни другой в конце концов не примкнул к ним. Гесс никак не мог освободиться от философской паутины, опутавшей его, и оскорбительная резкость суждения о его произведениях в Коммунистическом манифесте привела к полному разрыву Гесса с Марксом и Энгельсом.
Более поздней была дружба Маркса и Энгельса с Вильгельмом Вольфом, который приехал в Брюссель лишь в 1847 г.; дружба эта прочно держалась, пока ее не разбила преждевременная смерть Вольфа. Но Вольф не был самостоятельным мыслителем, а как писателя его отделяли от Маркса и Энгельса не только светлые стороны «популярной манеры». Вольф принадлежал к угнетаемому из рода в род крестьянству Силезии и с невыразимыми трудностями добрался до университета. Изучение на университетской скамье великих мыслителей и поэтов древности питало в нем пламенную ненависть к угнетателям его класса. Его несколько лет таскали по силезским крепостям как демагога, а потом он устроился частным учителем в Бреславле и вел неутомимую мелкую войну с бюрократией и цензурой, пока наконец возбужденные против него новые дела не побудили его уехать за границу, чтобы не закиснуть в прусских тюрьмах.
Вольф подружился с Лассалем в Бреславле, а потом сошелся с Марксом и Энгельсом, и все трое украсили его могилу неувядаемыми лаврами. Вольф принадлежал к тем благородным натурам, которые, по словам поэта, расплачиваются ценой самих себя; его непреклонно твердый характер, несокрушимая верность, его крайняя совестливость, полное бескорыстие, неизменная скромность делали его образцом революционного борца; эти качества Вольфа объясняют то высокое уважение, с каким, при всей любви или при всей ненависти, о нем всегда говорили его политические друзья, так же как и политические противники.
Несколько более поодаль стоял в кругу Маркса и Энгельса однофамилец Вильгельма Вольфа Фердинанд Вольф, а также Эрнст Дронке, автор превосходной книги о домартовском Берлине. В книге его усмотрели оскорбление величества, и он был приговорен к двум годам крепости. Он бежал из казематов Везеля и прибыл в Брюссель значительно позже всех других. К более тесному кругу принадлежал также Георг Веерт, которого Энгельс знал еще в то время, когда жил в Манчестере, а Веерт, тоже в качестве приказчика немецкой фирмы, в Брадфорте. Веерт был подлинный поэт и именно потому свободен был от всякого профессионального педантизма.
Он тоже умер молодым; ничья любящая рука не собрала еще его стихотворений, проникнутых подлинным духом борющегося пролетариата и небрежно разбросанных поэтом по разным изданиям.
К этим интеллигентам присоединились затем и способные рабочие; самые видные из них были Карл Валлау и Стефан Борн, оба наборщики «Брюссельской немецкой газеты».
Бельгия желала прослыть образцом буржуазной монархии, и Брюссель был поэтому самым подходящим местом для того, чтобы завязывать оттуда международные отношения — в особенности до тех пор, пока в Париже, продолжавшем быть очагом революционных движений, свирепствовали сентябрьские законы. В самой Бельгии у Маркса и Энгельса установились хорошие отношения к революционерам 1830 г.; в Германии, в особенности в Кёльне, у них были старые и новые друзья — наряду с Георгом Юнгом главным образом врачи д’Эстер и Даниельс. В Париже Энгельс подружился с социал-демократической партией, в лице ее литературных представителей — Луи Блана и Фердинанда Флокона, который редактировал орган этой партии, «Реформу». Еще более тесные отношения установились с революционной фракцией чартистов, с Юлианом Гарнэ, редактором «Нордерн стар», и с Эрнестом Джонсом, который получил образование и воспитание в Германии. Эти чартистские вожди оказывали сильное влияние на членов «Фратерналь демократс», международной организации, в которой представлен был и Союз справедливых Карлом Шапером, Иосифом Молем и другими.
Этот Союз и довел дело до решительного выступления в январе 1847 г. В качестве «коммунистического корреспондентского комитета в Лондоне» Союз был в сношениях с «брюссельским корреспондентским комитетом», но отношения между ними были довольно холодные. Одна сторона относилась с недоверием к «ученым», которые не могут знать истинных нужд и потребностей рабочего, а другая питала такое же недоверие к «Штраубмейерам», то есть к ограниченности, еще сильно господствовавшей тогда среди немецких рабочих. Энгельсу пришлось в Париже потратить много труда, чтобы оградить тамошних «Штраубмейеров» от влияния Прудона и Вейтлинга, и он считал лондонских «Штраубмейеров» единственными, с которыми еще возможно сговориться; но все же он назвал «ерундой» обращение, изданное Союзом справедливых осенью 1846 г. по шлезвиг-голштинскому вопросу. Представители Союза, говорил он, научились у англичан самому нелепому: полному неумению учитывать реальное положение дел и неспособности понять ход исторического развития.
Более десяти лет спустя Маркс объяснял свое тогдашнее отношение к Союзу справедливых следующим образом: «Мы издавали ряд брошюр, отчасти печатных, отчасти литографированных, в которых подвергали немилосердной критике смесь французско-английского социализма или коммунизма и немецкой философии, составлявшую в то время тайное учение Союза. Этому учению мы противопоставляли научное исследование экономического строя в буржуазном обществе как единственно состоятельную теоретическую основу. И затем мы выясняли в популярной форме, что речь идет не о том, чтобы пронести какую-нибудь утопическую систему, а о сознательном соучастии в происходящем на наших глазах историческом процессе преобразования общества». Маркс считал, что эти издания и побудили коммунистов прислать в Брюссель, в январе 1847 г., члена своего центрального комитета, часовщика Иосифа Моля, который предложил ему и Энгельсу вступить в Союз, так как Союз намерен принять их положения.
К сожалению, не сохранилась ни одна из брошюр, о которых говорит Маркс, кроме циркулярного письма против Криге, вышученного в этом письме как эмиссара и пророка тайного «ессейского союза» — Союза справедливых. В письме говорится, что Криге дает ложное представление об истинном историческом развитии коммунизма в различных странах, приписывая происхождение и успехи коммунизма легендарным и романтичным, совершенно выдуманным проискам этого «ессейского союза» и распространяя нелепейшие фантазии о могуществе союза.
Если это письмо повлияло на Союз справедливых, то, значит, члены Союза были все же не «Штраубингеры», и английская история научила их большему, чем предполагал Энгельс. Они лучше оценили письмо, несмотря на нелюбезное упоминание в нем об «ессейском союзе», чем Вейтлинг: последний не был лично задет в письме, но тоже стал на сторону Криге. Союз справедливых действительно сохранил больше свежести и силы в таком мировом центре, как Лондон, чем в Цюрихе или даже в Париже. Предназначенный сначала для пропаганды среди немецких рабочих, Союз принял в Лондоне международный характер. Руководители Союза состояли в оживленных сношениях с эмигрантами изо всех стран и были очевидцами мощного нарастания чартизма; это расширило их умственный горизонт, и взгляды их простирались гораздо дальше обычных ремесленных представлений. Наряду со старыми вождями, Шапером, Бауэром и Молем, выдвинулись, превосходя их своим теоретическим пониманием, живописец-миниатюрист Карл Пфендер из Гейльброна и портной Георг Эккариус из Тюрингии.
Написанная рукой Шапера и помеченная 29 января 1847 г. доверенность, с которой Моль явился в Брюсселе к Марксу, а потом к Энгельсу в Париже, составлена была очень осторожно. Подателю давалось полномочие сообщить о положении Союза и дать разъяснения по всем важным пунктам. При личных переговорах Моль действовал гораздо свободнее. Он предложил Марксу вступить в Союз и рассеял его первоначальные колебания, сообщив, что центральный комитет намерен созвать конгресс в Лондоне и выступить на нем с манифестом, в котором критические взгляды Маркса и Энгельса будут возвещены как учение Союза. Нужно только, чтобы Маркс и Энгельс способствовали воздействию на устаревшие и сопротивляющиеся элементы, и для этого оба они должны вступить в Союз.
Маркс и Энгельс решили принять это предложение. Однако на конгрессе, который состоялся летом 1847 г., приступлено было еще только к демократической организации Союза в соответствии с заданиями агитационного общества, вынужденного действовать конспиративно, но все же чуждого всяких заговорщических целей. Союз разбивался по этой организации на общины, имеющие не менее трех и не более десяти членов, на округи, руководящие округи, центральный комитет и конгресс. В программу Союза входило свержение буржуазии, провозглашение власти пролетариата, уничтожение старого общества, основанного на борьбе классов, и основание нового общества, в котором будет отсутствовать деление на классы и частная собственность.
В соответствии с демократическим характером Союза, принявшего название Союза коммунистов, новые статуты отданы были прежде всего на обсуждение отдельных общин. Окончательное постановление отложено было до второго конгресса, который должен был состояться еще до конца года. На нем предполагалось прежде всего обсуждение новой программы Союза. На первом конгрессе Маркс не присутствовал. В нем участвовал уже, однако, Энгельс как представитель парижской и Вильгельм Вольф как представитель брюссельской общины.